Паутина и скала

О! И по красоте, по этой неистовой, странной песне чарую shy;щей, мучительной красоты, нестерпимой, невыразимой, непостижимой славы, мощи и очарования этого мира, этой земли, этой жизни, которая повсюду вокруг нас, которую мы видели и постигали в тысячах мгновений нашей жизни, которая разбила нам сердце, помрачила разум, подорвала силы, пока мы неукро shy;тимо метались, носились в ее поисках в бурной череде лет, неуто shy;мимые в безумной надежде, что когда-нибудь отыщем ее, обре shy;тем, закрепим, присвоим навеки – и которая теперь странно, пе shy;чально тревожит нас своей неистовой песней и мучительным восторгом, когда мы в большом городе вечером опираемся на по shy;доконник. Мы ощущаем печаль и покой вечера, слышим негром shy;кие, случайные, унылые голоса людей, далекие крики и бессвяз shy;ные звуки, чувствуем запах моря, гавани, мощное, медленное дыхание покинутых доков и сознаем, что там стоят пароходы! И красота переполняет нам сердце, словно неистовая песня, лопа shy;ется, словно громадная виноградина, у нас в горле, мучительная, терзающая, невыразимая, несказанная красота внутри и вокруг нас, которую вовеки невозможно присвоить, – и мы сознаем, что умираем так же, как течет река! О, тогда появляется жалость, странная, внезапная, и ранит нас множеством не поддающихся описанию утраченных, забытых мелочей!

Мы не знаем, как, откуда, почему она появляется, но жалеем всех людей, какие только жили на свете. Наступает ночь, и в си shy;реневой темноте светят громадные звезды, светят на сотню мил shy;лионов людей по всей Америке, стоит ночь, и мы живем, надеем shy;ся, страшимся, любим, умираем в этой темноте, а тем временем громадные звезды освещают нас, как освещали всех умерших и живущих на этой земле и будут освещать всех еще нерожденных, тех, кому предстоит жить после нас!

Однако Джордж при взгляде на этих отталкивающих, бере shy;менных уродин в трущобных закоулках испытывал не жалость, а только противную тошноту, гадливость, невыразимые страх, ужас, трепет, столь ошеломляюще заливавшие его, что он смот shy;рел на грязь и нищету этих людей с дрожью отвращения и пото shy;му ненавидел их. Радость, вера, надежда, всякая крепнущая уве shy;ренность в славе, любви, торжестве, свойственные юности, сникли, тускнели, гибли в этом отвратительном месте. В легкомыс shy;ленной, грязной, непрестанной плодовитости этих вечно бере shy;менных уродин явственно виднелись не любовь к жизни, а пре shy;зрение, пренебрежение к ней, до того подлое и преступное, что они производили на свет выводок рахитичных, паршивых, жал shy;ких, обреченных детишек с тем же безразличием, с каким может щениться сука, с бездушной беспечностью и животной бесчувст shy;венностью, которая уравнивала человека с навозом и мгновенно уничтожала все гордые иллюзии относительно бесценности, до shy;стоинства и святости каждой человеческой жизни.

Как появлялся на свет человек? Само собой, его зачинали в перерыве среди скотского храпа, при случайном пробуждении похоти в глухие часы ночи! Зачинали в грязном углу за дверью в ужасающей неукромности этих рахитичных деревянных домов, стоя в боязливом уединении, под опасливый шепот: «Быстрее, а то дети услышат!». Зачинали в каком-то зверском, неожиданном пробуждении желания и вожделения, когда на плите варилась, издавая влажный запах, ботва репы! Зачинали в случайные, забы shy;тые минуты, выхваченные из жизни в грязи, бедности, усталости и труда, подобно тому, как зверь выхватывает зубами кусок мяса; зачинали в грубом, внезапном полунасилии в случайном порыве страсти; зачинали, едва валились на неприбранную кровать в красном, угасающем свете забытого субботнего вечера, когда ра shy;бота окончена, недельная зарплата получена, когда наступает краткая передышка, отведенная праздности, отдыху и грубым развлечениям! Зачинали без любви, прелести, нежности, очаро shy;вания, безо всякого благородства духа, в идиотской, слепой вспышке похоти, столь гнусной, что мужчина не испытывал от shy;вращения к грязи, вони, мерзости, уродливости и не желал ниче shy;го, кроме мешка с потрохами, куда можно выплеснуть накопив shy;шуюся животную энергию.

Мысль об этом невыносима, и внезапно мальчик вытягивает шею, крепко стискивает пальцами горло, корчится, словно жи shy;вотное, попавшее в стальной капкан, дикая гримаса искажает его лицо – это невыносимо, как утопание. Свора отвратительных, зверских имен – ненавистная компания Айр, Доков, Ризов, Джетеров, Зебов и Грили из этих населенных белой голью трущоб – возвращается, чтобы терзать его память жгучей болью мгно shy;венного, ужасного постижения. Почему? Потому что эти люди с гор. Эти люди – белая голытьба с холмов. Эти люди – о! это не shy;стерпимо, но правда – выходцы из мира его матери, они жили одной жизнью с ней! Мальчик слышит давно отзвучавшие в го shy;рах голоса! Они доносятся к нему из глубин какой-то таинственной памяти, из мест, которых никогда не видел, домов, где ни shy;когда не гостил, – из всего багажа наследия, жизней и голосов людей, скончавшихся в холмах сотню лет назад.