Паутина и скала

Из темных глубин зеркала сидящее Существо подается вперед, торс кажется укороченным, толстая шея втянута в широкие плечи, очертания груди напоминают бочку, громадная лапища сжимает коленную чашечку. Таким он вылеплен, таким создан.

А то, что натворила природа, усугубили человеческие усилия. Существо в темных глубинах зеркала выглядело как никогда карикатурно, по-обезьяньи. Лишенный густых волос, непристойно оголенный череп с ушами-крыльями переходил в низкий наморщенный лоб с густыми зарослями бровей; ниже обезображенные черты лица, толстый, вздернутый нос свернут вправо ( его перебили посередине с левой стороны ), губы распухли, общее выражение такое, словно его внезапно окликнули – досталось ему здорово. С детства он не заслуживал до такой степени полученной от ребят клички – Обезьян.

Джордж глядел на Существо в зеркале, а оно на него, с какой-то недоуменной, отчужденной бесстрастностью, не как ребенок смотрит на свое безмолвное отражение, мысленно говоря «я», а будто со стороны, и думал: «Клянусь Богом, ну и образина же ты!» - имея в виду не Себя, а Его.

Существо отвечало ему взглядом, тяжело дыша сквозь приоткрытые распухшие губы. (Джордж ощущал застарелый запах иода, засохшую, пропитанную кровью ватку в носу.) Он шумно вдохнул разбитым ртом, и в зеркале обнажились расшатанные зубы с полосками запекшейся крови между ними. Повыше рта нос был свернут на сторону, налитые кровью глаза смотрели пристально; под глазами красовались красно-зелено-желтые разводы.

– Черт возьми! Ну и рожа!

Существо криво улыбнулось в ответ сквозь свою разбитую маску; и неожиданно – вся гордость и тщеславие улетучились – он рассмеялся. Разбитая маска рассмеялась вместе с ним, и душа его, наконец, освободилась. Он был человеком.

– Hy, Poжa?

– Мученик любви? – отозвалась она, улыбаясь в ответ.

– Шедевр природы!

– Непризнанный писатель!

– Уродец!

– Кто тебя выпустил?- весьма язвительно спросило его Тело.

– Кто меня выпустил? Какой там черт, выпустил! Кто меня заточил, хочешь сказать?

– По-твоему, я?

– Да, ты!

– Я не сомневалось в побеге, – сказало Тело. – Ну?

– Что «ну»?

– Не будь ты заточен, где бы ты находился?

– В клевере, мой курносый, бандитского вида друг. В клевере, Обезьяна.

– Это ты так думаешь, – сардонически произнесло Тело.

– Это я знаю! Горилла! В тебе нет никакой нужды! Ты просто случайность!

– Вот как? А ты? Надо полагать, нечто запланированное.

– Hy…

– С красивыми маленькими ступнями, – иронично произнесло Тело. – И с такими изящными руками, – оно подняло свои лапищи, поглядело на них, – с длинными, заостренными пальцами художника – так? – насмешливо сказало оно.

– Послушай, Тело, не насмехайся!

– И с шестью футами двумя дюймами стройного американского юношеского…

– Послушай…

– …но не стал бы возражать против шести футов одного дюйма, видит Бог! И с длинными, белокурыми, вьющимися от природы волосами!

– Твоя природа, Тело, до того груба и низка, что ты не способно оценить…

– «Утонченного» – сухо произнесло Тело. – Да, знаю. – Однако продолжим: с голубыми глазами, римским носом, классическим лбом, профилем юного греческого бога – словом, Байроном без хромоты и тучности – любимцем женщин и гением до мозга костей!

– Слушай, Тело, черт бы побрал твою душу!

– Души у меня нет, – сухо сказало Тело. – Она для «Художников» - я правильно выражаюсь? – съязвило оно.

– Не насмешничай!

– Душа для Великих Любовников, – продолжало Тело. – А моя находится ниже пояса. Правда, она служила тебе в самых душевных порывах – не будем в это вдаваться, – насмешливо произнесло Тело. – Я ведь просто-напросто жернов на твоей шее – случайность.

И они еще несколько секунд глядели друг на друга; потом заулыбались.

Джордж сидел, глядя на отражение своего тела в зеркале, и воспоминание об их совместной жизни явилось тревожить его мучительной ее таинственностью. Он думал о миллионах сделанных вместе шагов, о миллионах раз, когда вместе вдыхали воздух ради жизни, о тысячах раз, когда слышали, как часы отбивают время под вечным светом неизведанных небес. Да, они долго были неразлучны, это тело и он. Много прожили наедине друг с другом, много видели, думали, чувствовали и теперь знали то, что знали, не отвергали друг друга, не тяготились друг другом, были приятелями.

Было время мечтаний и выдумок, когда он не видел тела таким, как оно есть. Тогда он казался себе облеченным великолепной плотью. Они вместе бывали героями множества доблестных, романтических подвигов, были вместе прекрасными и доблестными.

Потом настало время, когда он проклинал, ненавидел свое тело, так как считал его уродливым, нелепым, недостойным себя, видел в нем причину всех своих бед и огорчений, полагал, что тело предает его, отделяет от той жизни, которую он так любил, с которой хотел слиться. Он стремился узнать все и всех на свете и постоянно хотел сказать окружающим: