Паутина жизни. Последняя любовь Нельсона

— Возьми его! В нем неистовствует лихорадка, во мне — кровь, он сгорит в моих объятиях. Но не уходи с ним, оставайся здесь, поближе ко мне. Сядь с ним вот там, на кровать, у моих ног. Постель достаточно велика, хватит места на всех троих. Возьми его в свои объятия, прижми к груди… нежно, совсем нежно. Разве ты не знаешь, что ты — любовь? У тебя ему будет легко, совсем легко умереть…

— Государыня…

— Он умрет! Я знаю это, он сегодня умрет… Да и не лучше ли так? Если он останется в живых, не постигнет ли его участь Леопольда или Бурбонов?.. Ах, кровь Бурбонов тоже отравлена. Великая Мария-Терезия знала это и все-таки пожелала, чтобы ее дети смешались с нею… Мрачная сила должна жить под золотым венцом королев, если они способны извести собственное потомство… Ведь и я… разве я не поступила точно так же и с дочуркой, и с сынком?.. А ведь я знала-знала… знала…

Голос королевы замер в неясном ропоте…

Весь день Мария-Каролина лежала на постели с бледным лицом и закрытыми глазами, словно покойница. Только большие капли слез, проступавшие из-под ресниц, свидетельствовали, что в ее теле еще теплится жизнь. Она непрестанно что-то бормотала, словно отвечала голосу, кричавшему в ее душе… кричавшему и требовавшему ответа…

Когда наступил вечер, Эмма осторожно встала, чтобы Мария-Каролина не заметила. Однако при первом ее движении королева открыла глаза и вопросительно посмотрела на нее.

Эмма безмолвно поднесла мальчика к матери. Он тихо лежал на ее руках, и на его бледных устах играл словно отсвет улыбки; он только что умер.

Мария-Каролина долго смотрела на него.

— Подожди, дитя мое! — прошептала она наконец. — Подожди немножечко у врат!.. Скоро мы все соберемся там…

Через час Эмма поднялась на командный мостик, чтобы известить Нельсона о случившемся. Он шел к ней навстречу, страшно взволнованный. Уж не близился ли конец? Нет, он, сияя радостью, показал ей на светлую точку, горевшую в южной стороне над горизонтом.

— Маячные огни Монте-Перегрино! Утром мы будем в Палермо!

XXVIII

«Палермо, 3 января 1799 г.

Возлюбленное дитя мое! Король, твой отец, посылает курьеров в Вену и Лондон; вот и я пользуюсь случаем написать тебе. Все, что я могу сообщить тебе, — наше бегство, расставание с Неаполем, буря, смерть Альберта, наши лишения — все это так печально, что у меня не хватает силы подробно изобразить тебе это. Два дня я была тяжело больна сильной горячкой; теперь я перемогла болезнь, ночью же нахожу покой только благодаря опию.

Твой отец чувствует себя хорошо; у Франца лихорадка и болит шея; твои сестры и Леопольд совершенно истощены. Моя невестка, по-видимому, все еще не может оправиться после родов; в последнюю ночь она опять накашляла два платка крови; боюсь, что у нее чахотка. Это заставляет меня тревожиться за ее мужа, который спит с нею вместе. И моим девочкам совместная жизнь с нею тоже не может быть к добру. Но ничего не поделаешь — наше положение не позволяет вести отдельное хозяйство.

Наша квартира… мокрые стены, нет обоев, нет мебели, в воздухе холодная сырость… просто умереть! Кроме того, в Сицилии совсем другое дело, чем в Неаполе. У Сицилии — конституция, без согласия парламента король не получит ломаного гроша. Но все-таки надо благодарить Бога, что у нас осталось хоть это.

Известия из Неаполя… Никогда я не пойму, как это воз можно, чтобы шестнадцать — двадцать тысяч злодеев могли поработить четыре миллиона людей, не желающих их знать?»