Павана

Зрение стало опять изменять. Девушка подошла к нему легкой поступью, чуть покачиваясь, будто язык пламени, как мерещилось его затуманенному сознанию; этот сверхъестественный огонь приближался, чтобы спалить его. Но ее прикосновение было вполне материально. Пальцы трогали его тело ощутимо и твердо, прошлись платком по рту, обтерли горящее лицо. После себя она оставила ощущение прохлады, и Рейф сообразил, что она положила ему на лоб влажное полотенце. Он попробовал окликнуть ее, она оглянулась и улыбнулась ему — а может, улыбка только почудилась. Девушка напевала. Без слов. Счастливый напев сам рождался в ее горле, будто песенка веретена, звучащая в ушах сонного ребенка: кажется, слова прячутся где-то рядышком и готовы вынырнуть на цветной простор, но так и не появляются. Теперь ему остро захотелось поговорить, рассказать о дикой кошке, о своем испуге, о ее когтях, похожих на битое стекло, но чудилось, будто девушка давно все-все знает. Она подошла с дымящейся кастрюлей, которую поставила на стул у изголовья койки. Перестала мурлыкать и обратилась к нему; но слова были непонятны — какой-то шум и бормотание, как у воды, падающей с высоты на камни. Его снова охватил страх: не так ли говорят духи умерших? Однако беда заключалась, наверно, в его ушах, потому что звуки мало-помалу стали складываться в слоги современного английского языка, на котором говорят гильдейцы. Приятные и стремительные, эти звуки были исполнены смысла — нет, не смысла, а намеков на нечто более глубокое, чего истомленный мозг был не в силах воспринять. Речь шла о Злом Роке, который поджидал его в лесочке и так внезапно обрушился на него с дерева.

— Норны, богини судьбы, ткут судьбу и человека, и дикой кошки, — напевно произносил ее голос. — Они сидят под Игдразилем, великим Ясенем Мира, и неустанно трудятся; одна сестра ткет пряжу, другая отмеряет, а третья обрезает конец…

При этом руки ее ни на секунду не замирали, заботливо хлопоча над его телом.

Рейфу пришло в голову, что девушка — тронутая или одержимая. На ее устах — древние слова, кои запрещены к произнесению Вселенской Церковью, коих место во веки веков во мраке и холоде. С огромным усилием он приподнял руку, чтобы осенить ее крестным знамением; но девушка со смешком перехватила его кисть, положила обратно на постель и стала осторожно обрабатывать его израненную ладонь, стирая кровь у основания пальцев. Она сняла повязку с его живота, освободила его от остатков клетчатых зеленых штанов: смачивая кожу, разрезала ее и маленькими кусочками отнимала от рваных ран на пояснице и на бедрах. «Ох… — вскрикнул он. — Ох!..» Девушка нахмурилась и принесла что-то с плиты, ласково приподняла ему голову и дала напиться. От жидкости стало легче: казалось, из пищевода она растеклась по всему телу, по рукам-ногам и ослабила боль. Он погрузился в теплоту, которую простреливали короткие пестрые уколы боли, и услышал, как девушка, снова замурлыкав под нос, прикрывает его ноги. Он соскользнул глубже, в сон.

Медленно наступил день, еще медленнее перешел в ночь, которая сменилась новым днем и новой темнотой. Рейф, казалось, выпал из времени, лежа то в полудреме, то во сне, чувствуя успокаивающее прикосновение бинтов и свежего постельного белья, видя мерцание где-то далеко над собой рукоятей семафора, страстно желая, но не имея сил добраться до них. Иногда (или это только казалось?), когда девушка подходила, он привлекал ее поближе, тыкался лицом в ее бедра, ощущая мамино тепло, а она гладила его по волосам, что-то говорила, что-то пела. Постоянно — и во сне, и наяву — ему слышался ее голос. Слова складывались в могучую сагу — в историю, которую до сего дня ни один человек не слышал да и не был способен придумать.

То была история сотворения Земли; Земли и страны, которую ее жители называли Страной Ангелов. Но прежде не было ни Страны Ангелов, ни планет, ни солнца. Существовало только Время — Время и пустота. Однако Время и было пустотой, а пустота была Временем. В нем — в ней — двигались цветные пятна, вспыхивали и дрожали всполохи света. Оно было полно шорохов, криков, а может, и мелодичных звуков, подобных гудению органа, — и все это резонировало в его теле, пока оно не входило в единый ритм с этой какофонией и не истаивало в ней. Иногда во сне ему хотелось закричать, но говорить он был не в силах, и упоительное богохульство продолжалось. Ему виделись коричневые туманы, которые колыхались и перешептывались, и сквозили ярко блещущей водой — то было суровое море, холодное и безбрежное, океан сотворяемого мира. Но сам сон был текуч, образы вспыхивали, изменялись, незаметно перетекали друг в друга, величаво уступая место новым, и растворялись во тьме. Появились первые рокочущие горы, которые то поднимались, вспарывая все вокруг, то снова проваливались. А илистое морское дно миллион лет накапливало мириады падающих на него умирающих крохотных существ. Писк скользящих на дно махоньких улиток был частью всеобщего хора, который сливался в сладкозвучной и мелодичной песне.