Павел Чжан и прочие речные твари

Павел пожал плечами. Он мельком видел панику в некоторых блогах, но паникеры находились всегда. Любителям теорий заговоров просто необходимо спускать свою тревогу на чипы или на вулкан Йеллоустон, извержения которого в САГ ждали с необъяснимым трепетом, – всё едино. А некоторым и не требовался повод, чтобы полить кого-нибудь водой и матом.

– Боятся нового, это нормально. Потом привыкнут.

Соня хотела услышать другой ответ, это понятно, но другого ответа Павел дать не мог. Он не «контрас». И он не Лыков. К чему снова и снова поднимать эту тему? Если ей что-то не нравилось, она могла найти другого. Любого.

«Она достала ныть», – сказала Шваль.

– Привыкнуть можно и к тюрьме, – сказала Соня. – Но надо ли? Зачем это всё? Неужели ты сам не боишься?

Опять.

И неостановимо потащило-понесло. Павел почти не сопротивлялся. Он поднялся – стул с визгом прочертил ножками по полу, – в два шага пересек кухню и ухватил Соню за подбородок, смял его до белизны. От ее тела исходил слабый запах духов и табака, на губах розовели остатки помады. Казалось, стоит вытянуть руку, резко выбросить ее вперед, и Соня, покачнувшись, выпадет спиной в окно.

От этого рот наполнился слюной.

– Я не хочу об этом говорить. Понятно?

– А то что?

Соня едва заметно улыбнулась, застыла в ожидании, глядя Павлу прямо в глаза. Чего она добивалась? Чтобы Павел ушел? Или специально выманивала Шваль, как делала последние разы, когда он приезжал с ночевкой? Всаживала в него слово за словом и ждала, когда он снова сорвется, вывернется наизнанку, а после трахнет?

Ей нравилось. Ведь ей же это нравилось. Она, дура, не понимала, что со Швалью играть опасно.

Желание и гнев вдруг схлынули, оставив в теле полости, как кариес, сосущую пустоту, от которой стало тускло и противно. Павел разжал пальцы, отстранился.

– Пойду рубашку застираю, – сказал и вышел в ванную.

На ночь у Сони Павел не остался. Всё думал о Краснове, о Сулейменове, который прислал сообщение про «в жопу воспиталку, в жопу всех» – он был очень зол и расстроен из-за проблем в школе. А Павел даже не мог к нему приехать. Закралась дикая мысль – а что ему самому с тех пацанят, которым он помогает? Вдруг он такой же, как Краснов? Вдруг его тоже надо изолировать и побыстрее, пока он не перешел черту?

Павел продолжал ездить по детдомам, но не к ребятам, – всё еще пытался поймать Краснова на горячем. Убил на это много дней и вечеров, забросил проект, но остался ни с чем. Краснов был неуловим, святой, как Ли Цюаньхуэй[15] и старец Никон[16]. Сегодня же ночью нужно было наконец поработать и побыть немного в тишине.

Соня погрустнела, не хотела, чтобы Павел уходил. Молча подала ему куртку, наблюдала, скрестив руки на груди, как он зашнуровывает ботинки. Попросила позвонить, как будет дома.

– Я поздно доеду, не хочу тебя будить. Завтра наберу, – сказал Павел и вышел.

В подъезде пахло недавним дождем. Его запах вливался через раскрытые окна на площадках между этажами, вместе с болтовней какой-то передачи из соседнего окна и тоскливым голосом собачника, зовущего непослушную и, по-видимому, толстую Цюцю[17].

Павел сбежал по лестнице, держась подальше от углублений квартирных предбанников, доверху залитых тенями. Он заглядывал в каждый из них, проверяя и немного успокаиваясь, когда этаж оказывался пуст. Машину Павел тоже осмотрел. Порой свет скользил по спинке заднего сиденья, как будто что-то шевелилось. Павел иногда ловил обрывок чьей-то тени в зеркале, отзвук движения.

А оборачивался – не было никого.

5

Пятнадцать лет назад седьмого сентября лил дождь. Шлепал по листьям сирени и дуба над лавкой, барабанил по крыше, как по жестяной кастрюле. Ветер сдувал первые желтые листья, гнал их над травой, вычесывал хвою из сосновой кроны. Яблоки падали в траву, разбивая налитые бока до трещин. Дом затопила сухая тишина. Изредка включался старый газовый котел, всегда внезапно, со звуком ракетного двигателя. Казалось, он вот-вот выпустит пламя из днища, пробьет крышу и улетит со свистом, только его и видели.

Время от времени Павел подходил к окну на кухне, откуда виднелись ворота, вставал на цыпочки и смотрел, не идет ли по раскисшей дорожке мама. Но никто не шел, и калитка со стороны поля тоже оставалась закрытой. Только ветер, листья, цветы золотого шара мотались, облетая.

Стемнело. В сумраке мерещилось всякое, и Павел зажег везде свет. Вскипятил чайник и заварил лапши, посыпав ее толченым бульонным кубиком. Включил телевизор, в котором бурчали новости, показывали улыбчивых школьников в новых школах каких- то московских районов, – скукота. За окном в саду уже было ничего не различить. Студеная тьма шевелилась, наблюдала сотней мокрых глаз, отражениями света на листьях, и, содрогаясь, Павел задернул занавески.

Он читал.

Пел.

Снял с батареи высохшие толстые осенние штаны, кофту и носки. Сложил их в шкаф.

Собрал лего, затем разобрал, усеяв ковер деталями.

Снова заварил лапшу, но не доел ее.

Написал матери в ватсап, рискуя получить по шее за то, что взял старый папин телефон.