Павел Филонов: реальность и мифы

«Когда над каким-нибудь новым поколением нависает непогода, обнаруживаются личности, подобные мне».

Он предчувствовал ту психологическую тональность, которая стала мировосприятием века XX-го. Переживания бытия как хаоса.

Хаос опасен. Мрачен, темен, загадочен.

Если нет дорог, ищут тропинки в хаосе бытия.

Микрокосмос личностных драм непонятнее и неразгаданнее мировых трагедий. Где алгоритм, в чем основной механизм личностных драм, элементарный, но и точный как механизм.

Величие и непреходящее значение Альфреда Адлера ^[816]— психоаналитика — экспрессиониста в психоанализе, уже в том, что он нашел терминологию и символику для выражения самой глубинной драмы человека — его конфликта с собой. Человек XX-го века, человек мировых городов обречен сознанием потери личностного и социального равновесия — нет для него реальностей.

<…> Мы строим хрупкие мостики без опор над пропастями небытия. Они рушатся, и мы строим их вновь, хотя они никуда не ведут.

От Академии художеств нас отделяла стена.

Единственный, кто открыто и уважительно отзывался о Филонове в стенах Академии, был профессор живописи — Копылов ^[817], который вел класс рисунка на искусствоведческом факультете и был нами очень любим.

Привожу слова Копылова: «Будет ли Филонов упомянут в истории искусства?»

«Конечно же».

«Быть может, у него когда-нибудь будет собственный музей».

«У Филонова краска становится цветом. Он многократно пропишет, и цвет приобретает насыщенность».

Слова привожу дословно, они запомнились.

Копылов умер скоропостижно от разрыва сердца. Мы очень любили Копылова. Студенты факультета истории и теории искусства сменяли друг друга у его тела в траурном карауле.

Мы работали, никогда не говорили в мастерской Филонова о происходящем. Споры вспыхивали тем внезапнее и резче именно потому, что от них воздерживались.

Исключили двух мальчиков из средней художественной школы при Академии — старшеклассников — лишь за посещение филоновских пятниц, но они не бросили школы, не покинули Филонова, они были лично привязаны к нему не только как к руководителю, но и как к человеку.

Один из них, помимо занятий живописью, изучал под руководством Павла Николаевича и по книгам из его библиотеки «Историю искусства».

Как-то, возвращая большой том с золотым обрезом, мальчик выразил восторг композицией батальной картины Паоло Уччелло и той энергией, с которой рыцари поражают друг друга мечами и боевыми молотами. Павел Николаевич развернул книгу на нужной странице и показал там репродукцию этой картины.

«Живописцы Возрождения, — сказал он, — важнее для нас летописцев. Мы не знаем и знать нам неинтересно, что полководец одного города убил полководца другого, да еще двадцать тысяч уложил, а портреты нам интересны, они говорят об эпохе. Рыцарские сражения всегда рассыпались на поединки. Удара конницы о конницу быть не может. Лошади попадают, и всадники потеряют стремена. Даже Гоголь описал в „Тарасе Бульбе“ битву по примеру „Илиады“ — один герой убивает другого героя и сам падает под ударами третьего».

В разговор вмешался Вадим. С пылом молодости, своей тогдашней молодости, он начал доказывать, что батальная живопись так, как ее преподают в Академии, вредна, она прививает легковесное представление о войне. Он добавил: «Сталин не знает об упадке живописи».

— Знает, — сухо и недовольно ответил Филонов, желая самим тоном подчеркнуть недопустимый по тем временам оборот разговора. — Ему докладывают.

— Вот вы единственный, кто сказал бы Сталину правду, — возразил Вадим.

Поняв, что спор надо кончать, вступила девушка, помнящаяся мне по неизменному красному берету и черному платью.

«Сейчас этим не будут заниматься, на носу война».

Замолчали. Война была рядом. Грозная реальность.

И как бы отвечая на немой вопрос, обращенный к нему, и говоря не как педагог, а как старый и опытный фронтовик Первой мировой, принимающий неизбежное, Филонов сказал так же спокойно и веско, как всегда: «Человек должен побывать под пулями, тот не человек, кто под пулями не был».

И все эти годы, вопреки всему, вопреки гибели близких и смерти учеников, вопреки давящему настоящему и неотвратимости надвигающегося, создает Мастер картины о далеком будущем, о грядущем.

Как утверждение своей надежды.

Он пишет образы людей далекого будущего. Невозможно представить себе людей далеких времен иначе, чем их представил и создал Художник. Волевые, твердые, вдумчивые.

Филонов — всегда Филонов.

Его будущее сурово.

В этих своих картинах художник ближе, чем когда-либо, подошел к идеям «Философии общего дела» Федорова.

Апокалипсис, прочтенный и увиденный людьми наших дней. Апокалипсис — первая из утопий и первая антиутопия. Поэма о конце мира.

Конца нет.

В догорающем, холодеющем космосе будет вечная борьба человечества за свое бессмертие, за вечное восхождение. Восхождение через боль.

Тень видений Апокалипсиса лежит на творчества Мастера. И естественно, что люди иной эпохи — поэты наших дней — пишут о Филонове как о пророке и мученике. Ему нет сравнения среди современников.