Павел Филонов: реальность и мифы

Война, блокада, годы унесли почти всех, даже филоновцев моего поколения — последних лет школы, — почти никого нет. Немногие из оставшихся создали себе имена в областях, далеких от живописи и искусствознания, — историки и литературоведы. Но все остались филоновцами.

В области своих новых исканий они принесли то, что давала школа Филонова, долголетнее общение с мастером, — стремление дойти до сути, вдумчивый анализ своего творчества.

Мы помним эти тревожные, предвоенные годы.

Редко, два или три раза в году Павел Николаевич делал просмотры созданного им. Он доставал большие папки и бережно вынимал из папиросной бумаги свои работы. Молча, медленно он показывал нам одну за другой. Мы молчали, не спрашивая ни о чем. Павел Николаевич никогда ничего не говорил о темах своих картин. Все вопросы отклонялись учтиво, но сухо. Может быть, давно, в годы расцвета школы, в двадцатые годы — было иначе, но показы, на которых присутствовали люди моего поколения, проходили молча.

Уже предчувствовался сорок первый год.

Когда-то эти просмотры славились. Профессор-искусствовед Пунин приводил к Филонову своих студентов из Академии художеств. Еще и сейчас, среди старых работников Эрмитажа, можно найти людей, помнивших эти встречи^[802].

Но в мое время картины видели только его ученики, только свои.

Все ли сохранилось в блокаду от этих папок?

Не знаю.

Просмотр продолжался целый вечер. Приходили все. Занятий в эти вечера не было. И только в эти редкие вечера сидел Павел Николаевич у своего стола. Казалось, [19]19-й год грезил в этой комнате-музее о своем высоком несбывшемся. И прекрасный город за окнами помнил о безлюдье двадцатого года и готов был к испытаниям тяжелейшим.

Перед нами, молчавшими, проходила симфония красок, где темы переплетались, пропадали и вновь возникали из неведомых глубин.

Композиции задумывались как циклы и часто имели общее название.

Каждая картина, ювелирно сделанная, казалась маленькой драгоценностью. Многие из них писались годы и годы. Они переписывались слой за слоем, пока шифр бытия, загадочного и опасного, не находил представимого своего образа. Гималаи труда требовались для создания любой акварели.

Мы расходились, взволнованные.

Белой ночью я провожал Веронику^[803] до дверей ее дома на Кировском.

Однажды она пригласила меня к себе на литературный вечер. У Веро́ники, или Верони́ки, как мы ее называли, собирался небольшой, но тесный кружок. Обсуждали новинки литературы, входивших в моду Хемингуэя, Дос Пассоса^[804], читали «Столбцы» Заболоцкого^[805], только что становившегося известным, а теперь покойного.

Я впервые услышал Марину Цветаеву, Анненского. Звучали полузабытые строки полузабытых поэтов эпохи символизма.

Вероника, юная насмешница, оживляла наши беседы своими шутками.

У нее был злой язычок, и ее насмешки ранили больно.

Она часто читала стихи.

Чужие, свои.

Я помню светло-лиловое платье, золотистые кудри. Молодой взволнованный голос:

«И в неведомой этой отчизне
Я понять ничего не могу.
Только призраки молят о жизни,
Только розы цветут на снегу».

Я полюбил эти вечера, первые литературные вечера в моей жизни. Было интересно в этом кружке начинающих живописцев, молодых поэтов. Мы часто собирались, мы дружили.

Тем ужасней было известие — нашей подруге разбило ноги. Выходя из трамвая, она поскользнулась, попала ногами под колеса. Истекающую кровью девушку едва успели довезти до больницы, обе ноги были ампутированы до бедер. Потянулись долгие месяцы страданий и безнадежности. Все думали, что Вероника обречена. Единственный, кто посещал ее в больнице, был ученик Филонова Вадим^[806]. Я не буду называть его фамилию, она известна. Сейчас он видный московский литературный критик. Мы почти ничего не знали о ней. [Гордая девушка не хотела, чтобы ее видели больной и страдающей]^[807]. Прошло более года. Для нас он был наполнен упорным трудом. Неожиданно, быть может, для меня неожиданно, на пороге мастерской появилась Вероника, опирающаяся на руку Вадима^[808].

— Здравствуйте, Павел Николаевич, — Вероника сделала вид, что ничего не было, что прошла лишь неделя с последней встречи.

— Здравствуйте, Вероника. — Голос Филонова чуть дрогнул, но он тотчас же овладел волнением. — Садитесь.

Он указал ей на кресло своей супруги, единственное в комнате, в которое никто никогда не садился. Оставив руку спутника, девушка сделала несколько неловких шагов. Она подала принесенную с собой графическую работу.

Павел Николаевич взял лист в свои спокойные, сильные руки и долго внимательно его рассматривал.

Потом так же спокойно показал нам.

На угольно-черном фоне белые скелеты лошадей кусали друг друга, переплетясь в отчаянной схватке.

— Вероника, — обратился Филонов к девушке, — вы мужественный человек. Поверьте в себя.