Павел Филонов: реальность и мифы

Спектакль был не настоящий^[855], потому что из него не вышло никакого вызова и потому что в нем не было ничего невиданного; не сердитое сердце было у публики, потому что она не сердилась по-настоящему; не от сердца называли в газетах футуристов людьми наглыми и сумасшедшими людьми, потому что никакой наглости, тем более безумия, не было в спектакле. «Великолепный господин, вы дурачите публику», — крикнула в театре одна девушка человеку, который сочинил и представлял футуристическое представление. «Публика сама себя дурачит», — ответил на это кто-то из другого угла. Ни то, ни другое не было правдою. Никто не поверил, что в представлении есть вещи, пусть и непонятные, но такие, за которыми могут скрываться (и когда-нибудь обнаружиться) свежие мысли и свежие формы, — а значит никто не был одурачен представлением. Публика наполнила театр не затем, что она принимала всерьез футуристическое представление, — а значит себя не дурачила. Что же до футуристического поэта и вместе представляльщика, то у него были дурные манеры и фальшивый тон актера «новой школы». Так что ничего в нем не было великолепного.

Самое главное было в том, что это был ординарнейший спектакль, что в нем ничего не было, чего бы до него не было в театрах. В нем было мало смысла и в некоторых местах, как ни гадай, нельзя было понять, что к чему в том, что происходит на сцене. Но на театрах представляли много вещей, не имеющих прямого смысла, и таких, в которых нельзя было всем одинаково разгадать что к чему, а каждый разгадывал это по-своему. Футуристический спектакль был вульгарен, но вульгарность под названием «новой красоты» давно утвердилась на сцене, он был груб, но, однако, не только никак не грубее театра драк, насилий, бесстыдных жестов, подлых слов, который пришел к нам в последние годы, а бесконечно благороднее такого театра. Потому что если футуристский поэт и вместе представляльщик и очень старался наговорить побольше грубых слов, то в футуристическом театре не было скверных действий.

Не было в футуристическом спектакле никаких небывалых вещей в том, что называется в театре «постановкою», то есть в обстановке представления, в расположении и движении актеров по сцене. А были вещи, которые на сцене так называемого «условного театра» много раз перевидала публика, и из них некоторые такие, которые успели устареть и смениться другими. Так что здесь футуристический театр в некоторой части оказался отсталым театром. Если соединить две постановки Вс. Э. Мейерхольда: постановку «Балаганчика» в театре Комиссаржевской и хотя бы постановку «Дон Жуана» на театре Александрийском^[856], то и выйдет футуристическая постановка. Она «на сукнах»; к задней занавеске к ней приставляются небольшие панно, которые меняются. В «Балаганчике» мистики изображались так, что актеры просовывали руки в разрезы нарисованных картонных сюртуков и приставляли к сюртукам из картона свои головы. В футуристической постановке актеры двигаются, нося перед собою вырезанные картонные фигуры, изображающие то, что они представляют, а когда говорят, то выглядывают из-за этих фигур. Двигаются они медленно по прямым линиям, оставаясь все время лицом к публике (они и не могли бы повернуться, потому что у них позади и с боков нет картонов; одеты же они в белые халаты). Строятся они по сторонам панно, поближе к сукнам.

Не было в футуристическом спектакле ничего нового и в манере изображения, то есть в том, как футуристический поэт представлял, и в том, как научил представлять тех студентов и девушек, которых набрал себе в актеры. Кто-то из этих студентов напечатал в газете о том, что будто бы футуристический поэт над ним издевался, его обучая так представлять. Это было несправедливо. <…> Искусственная читка с расстояниями между словами, о которой писал протестующий студент, не ведая того, что искусственная читка представляет собою вершины ново-театрального актерского искусства, была в несколько дней в совершенстве усвоена учениками поэта футуристского<…>

3

Футуристическое представление было очень непонятно, но не оттого, что со сцены звучали фразы, смысл которых был темен, и на сцене делались непонятные вещи. А оттого, что чувства, подложенные автором под непонятные фразы, были фальшивые (то есть он не чувствовал того, что писал), и оттого, что те непонятные вещи, которые совершались на сцене, были придуманы. Потому что если можно понимать представление на незнакомом языке, то почему невозможно его понимать на условном языке людей, себя назвавших футуристами? На сцене смысл слов покрывается звуком слов, вложенными в него чувствами. Что же до непонятных вещей, которые совершаются на сцене, то если поэт верит в эти вещи, то он заставит поверить в них зрителей.