Павел I

Иванчук вернулся часа через полтора в большом возбуждении и объявил, что, хоть патрон всё сделал, без денег замять дело оказалось невозможно, так как эти разбойники из Тайной канцелярии грозили донести государю, – зато удалось сторговаться на восьми тысячах. Вид у Иванчука был очень взволнованный. Штаалю в первую минуту показалось, будто он немного выпил.

– Нет, каковы порядки, а? – быстро и негромко говорил Иванчук. – Какая дикая, несчастная страна, а?.. Сейчас тебя отпустят, и всё шито-крыто, только уж впредь держись своей капусты. Я заплатил этим мерзавцам, а остаток твоих денег привёз тебе, вот, сочти. – Он запер на ключ дверь комнаты и передал Штаалю аккуратно завязанный свёрток с золотом. – Нет, я решительно тебя прошу, сочти сейчас, – быстро говорил он с проникновенной интонацией, точно Штааль отказывался это сделать. – Дружба дружбой, а деньги счёт любят… Убедительно тебя прошу, мой милый… Ты подумай, негодяи каковы! Зато теперь будь спокоен: на себя муха обух не подымет.

Как ни жаль было Штаалю потерянных восьми тысяч, но известие о том, что дело улажено, и вид всё ещё достаточно полновесного свёртка с золотом настолько его утешили, что он даже поблагодарил Иванчука (этого он потом долго не мог себе простить).

– Ну что ты, иль тебе не стыдно? – говорил Иванчук (как если бы Штааль рассыпался в выражениях признательности). – Не стоит благодарности, брат. Всякий для друга сделал бы на моём месте то же самое… Что за народ, грабители какие, а?.. Так сочти же деньги, я тебе помогу, моншер. Ты бы их поместил, право, в заклад недвижимости или фонды займов.

Счёт оказался в порядке. Когда деньги были снова завязаны в свёрток, Иванчук велел сторожу позвать с т р е к у л и с т а,[252] показал какую-то бумагу, получил другую и повёл Штааля.

– Мы вместе выйдем. Мне пора…

– А ты здесь совсем свой человек, – съязвил Штааль.

– Меньше, нежели ты думаешь, поверь, гораздо меньше. Чем дальше от этих негодяев, тем лучше… Патрон, правда, частенько меня сюда посылает, он сам не любит здесь бывать… Да, кстати, – добавил он небрежно, – Пётр Алексеевич желает тебя видеть…

– Меня? Зачем?

– Не знаю, он не сказал. Велел тебе сейчас к нему отправиться.

– Сейчас? Да я в баню хочу.

– Ну, так прямо из бани поезжай к нему. Признаться, я и сам не могу понять, зачем ты ему понадобился, – с досадой и, как показалось Штаалю, с некоторой тревогой сказал Иванчук. – Ты у него, однако, не болтай, не заводи новой истории. Это, прямо скажу, было бы для тебя опасно… Теперь налево, в ту дверь и вниз по лестнице.

Они вышли во двор, который тотчас узнал Штааль.

– Вот куда они меня посадили, – сказал он, ориентируясь по бочке и показывая рукой на решётку крошечного окна.

– Сюда? – удивлённо переспросил Иванчук. – Странно… Правда, у них теперь в крепости всё переполнено. Ты знаешь, что здесь такое? Вон тут. Застенок… Ла он тортюр, – негромко пояснил он по-французски, хоть с ними никого не было.

– Быть не может! Вот здесь?.. Неужели пытают?

– А ты думал? Куды зря!.. Днём редко, ночью больше… Ты что ж, так в баню повезёшь деньги? Ведь стащат? Дай лучше, раззява, мне на хранение.

– Нет, не надо… А не знаешь, нынче ночью пытали? – быстро спросил Штааль.

– Вероятно, брат, больше, нежели вероятно. Эти живодёры работают без отдыха. Теперь отсюда каждую ночь разных человечков отправляют с правежным листом куда надо и не надо. В такие кибитки зашивают, внизу маленькое отверстие, так и везёт фельдъегерь отсюда в Сибирь, а кого везёт, не знает. Они называются б е з ы м я н н ы е.

– Да кто же они?

– Разные бывают, люди худой нравственности, крамольщики и возмутители. Всё государь подозревает заговор…

– А нынче кого пытали?

– Да ты, моншер, за кого меня считаешь? Ты вправду, кажется, думаешь что я здесь распоряжаюсь? Почём мне знать? Смотри, благодари Бога (ну без скромности, и меня немного можешь поблагодарить), благодари Бога, что отсюда ноги унёс. Теперь ни за что пропасть – всё одно что плюнуть. Прежде дворян и духовных редко пытали. А теперь и с нами не шутят. Ведь полковника Грузинова насмерть засекли… А пастор Зейдер, слышал?.. Кнутом приказано было драть за то, что немецкие книжки без цензуры получал. Нет, – право, безобразие, – говорил убедительно Иванчук, точно это все оспаривали. – И книги самые, можно сказать, невинные. Открывай ворота, кобылья голова! – сердито закричал он на сторожа.

Старик сторож положил на скамью кулёк с семечками, отодвинул запоры, равнодушно отпер и тотчас же запер за вышедшими тяжёлые ворота, от скрипа которых невольно поморщился Штааль. Отойдя немного от ворот, расчувствовавшийся Иванчук обнял Штааля, поздравляя его, и хотел расцеловаться с ним по-русски, трижды. Но поцеловал только один раз: Штааль энергично высвободился из его объятий:

– Прощай, прощай…

– Деньги в бане не потеряй, красавец, – отеческим тоном закричал ему вдогонку Иванчук.

VI