Павел I

Суворов горько жаловался в письме императору Павлу на все эти далеко не двусмысленные штуки, но с солдатами поневоле высказался иначе.

– Вот там, – говорил он им, указывая на подымавшиеся с севера утёсы, – там безбожники французы… Их мы будем бить по-русски… Горы велики, есть пропасти, есть водотёки, а мы их перейдём – перелетим! Мы русские! Бог нами водит. Лезши на горы, одни стрелки стреляй по головам врага, – стреляй редко, да метко, а прочие шибко лезь в россыпь. Взлезай, бей, коли, гони, не давай отдыху. Просящим пощада: грех напрасно убивать. Помилуй Бог! Мы русские – Богу молимся. Он нам помощник; царю служим, он на нас и надеется, и нас любит… Чудо-богатыри! Чада Павловы! Кого из нас убьют – царство небесное!.. Церковь Бога молит. Останемся живы – нам честь, слава, слава, слава!

Впрочем, солдаты очень хорошо понимали, чего недоговаривает и даже вовсе не высказывает «отец». Имя Тугута в войсках наших произносилось с проклятием, как чума, и было известно не только офицерам, но и каждому рядовому.

Маленький городишко, пока в нём поневоле оставалась главная квартира русской армии, кипел жизнью и многолюдством. По главной улице беспрестанно тянулись передвигавшиеся части войск, скакали в разные стороны посыльные казаки, кучки обывателей стояли там и сям в своих характерных костюмах и с обычной жестикуляцией оживлённо разговаривали между собой либо с военными; пёстрые юбки кокетливо мелькали в улицах, хорошенькие личики любопытно выглядывали из окошек, из-за калиток, из зелени виноградников… Множество разного офицерства появлялось с бивуаков потолкаться по городу, закупить чего-нибудь в лавках, пообедать в ресторации, поразузнать новости и слухи из главной квартиры, которая, как и всегда в подобных случаях, становилась центром всех интересов и стремлений. Почти все дома заняты были постоем, но для гостей с бивуаков жители охотно уступали на несколько часов помещение в своих квартирах. Все обыватели превратились на это время в торговцев – кто продавал лепёшки, кто вино, виноград, сыр, фрукты… В двух-трёх трактирах была такая теснота от офицеров, что новые посетители с трудом протискивались в комнату. Повсюду стоял шум и гомон, и было во всём этом нечто таборное, оживлённо-страстное, жгучее и беззаветно весёлое. Здесь раздаются нежные звуки мандолины, там свинью волокут за ноги, и визжит она благим матом; с ближайшего бивуака звуки кавалерийской трубы несутся, в другом конце барабан грохочет «сбор на кашицу»: тут взрывы хохота, там русская ругань или немецкая брань, итальянская песня под аккомпанемент гитары и разухабистая всероссийская «барынька» с «камаринским». В трактирах играли в банк, в фараон и в кости. Кучи золота и серебра мгновенно переходили из рук в руки, и в этой битве на зелёном поле преимущественно отличались австрийские чиновники полевого интендантства. Эти господа жили и одевались роскошно, пили шампанское, разъезжали в комфортабельных экипажах, возили за собой любовниц, проигрывали и выигрывали десятки тысяч…

Русские офицеры насчёт шампанского и вообще вина тоже в грязь лицом не ударяли: последняя копейка шла ребром, а вследствие игры между ними и австрийцами нередко происходили ссоры. Вообще наши на «господ австрийцев» смотрели теперь не только косо, но даже враждебно; союзники, конечно, платили нам тем же, однако не мы первые подали к тому повод.

Зайдя как-то раз закусить в один из трактиров, Черепов столкнулся там с Поплюевым и ещё кое с кем из знакомых офицеров: сели за общий стол, заболтались за кружками вина, а потом придвинулись к тому концу, где австрийский шикарный офицер метал банк, окружённый тесной толпой союзного офицерства, и стали следить за игрой. Черепов поставил карту и мало-помалу увлёкся. Вскоре кошелёк его оказался пуст. С досады на проигрыш и с понятным желанием отыграться он расстегнул из-под камзола свой кожаный черес,[83] в котором хранились все его деньги, и положил его на стол перед собой. Но вскоре и из череса исчез последний червонец.

Василий Иванович сел, подпёршись рукой, и задумался.

– Herr Oberst,[84] ваша карта? – спросил щеголеватый австриец.

– У меня нет карты… Я не играю больше, – с внутренней досадой и потому отрывисто проговорил Черепов.

– Зачем так? – с тонкой усмешкой прищурился на него банкомёт.

– Затем, что я проиграл всё до копейки и теперь ничего больше не имею.

– Ба! – фатовато возразил австриец, – пока у человека есть мундир на плечах и, наконец, собственная жизнь, он не может сказать, что ничего не имеет.

Черепов внутренне дрогнул, почувствовав кровное оскорбление. Он хмуро повёл глазами на окружающих и в упор остановил свой твёрдый взгляд на блистательном офицере.

– Русские мундиром не торгуют и отнюдь не позволяют себе ставить его на карту, – сказал он веским и спокойным голосом, – а что касается до жизни, то извольте, я готов, но с тем, что, ежели кто из нас проиграет, тот всадит себе пулю в лоб сейчас же, здесь, на месте.

Опешенный фанфарон смутился и стал было вежливо и мягко объяснять, что он хотел вовсе не то сказать и не так понят…