Павел I

Екатерину всегда отличал религиозный индифферентизм. Нет, обряды и всю публичную церковно-государственную ритуалистику она знала на зубок и исполняла без затруднений. Однако назвать её истинно верующей православной невозможно. На дворе стоял «век Просвещения», когда над религиозным усердием было принято издеваться; считалось, что вера — это пережитки, это отдушина для тёмных и необразованных людей. Образованные же верили в «человеческий разум», поклонялись «естеству человеческому», замутненному и искаженному государственными и церковными институтами и доктринами. Екатерина была достойной «дочерью века Просвещения»; она свободно находила общий язык с таким вольнодумцем и богохульником, как Вольтер.

Но она знала точно и другое: в России нельзя демонстрировать свое безразличие к Православию, которое веками благословляло и освящало царскую власть. Это был необходимый инструмент управления огромной Империей, а потому она не пошла на отделение Церкви от Государства, хотя сама как протестантка по рождению и воспитанию считала, что «вера — личное дело каждого». В душе Императрицы тяги, потребности в церковном действии, в каждодневном молитвенном общении с Богом не наблюдалось. А потому она и не боялась никакого Страшного Суда, в который попросту не верила.

В Манифесте по случаю своего воцарения от 28 июля 1762 года Екатерина прямо объявляла себя «защитницей Православия», облыжно обвиняя Петра III в том, что тот намеревался переменить историческую веру «принятием иноверного закона». Какого именно — узурпаторша не объявила. Самодовольное величие личной персоны Екатерина явила в Манифесте по случаю своей коронации от 7 июля 1764 года. Он завершался велеречиво: «Он, Всевышний Бог, Который владеет царством и кому хочет даёт его, видя праведное и благочестивое оное Наше намерение, самым делом так оное (переворот, — А. Б.) благословил». Иначе говоря, власть свою она получила по промыслительному предначертанию…

Мнения современников и потомков о своей персоне для Екатерины были весьма значимы. Тщеславие заставляло её постоянно работать над созданием собственного притягательного образа. Как выразился один из авторов, «хорошо разбираясь в искусстве рекламы, Екатерина была своим собственным министром пропаганды». [24]Она прекрасно понимала, что если нельзя вообще предать забвению всю историю со свержением и убийством Петра Третьего, то надо по крайней мере убедить всех в личной непричастности к этому аморальному делу. И главный козырь здесь — процитированная выше сумбурная записка Алексея Орлова. Она её показала некоторым близким и влиятельным лицам, в том числе и княгине Дашковой.

Княгиня нашла письмо Алексея Орлова вызывающим, он писал «как лавочник, а тривиальность выражений, бестолковость» послания княгиня объяснила тем, что автор «был совершенно пьян», Дашкова, конечно, полностью отвергала причастность Екатерины к убийству, называла разговоры об этом «грязной клеветой!», Но Дашкова прекрасно знала, что если Екатерина не причастна к самому акту в Ропше, то она ведь этот акт одобрила, а значит, хоть и задним числом, но к убийцам присоединилась: никто не был наказан и даже следствия не проводилось. Что же расследовать, если Пётр умер от «приступа геморроя»!

Записка Орлова являлась для Екатерины II чрезвычайно ценным самооправдательным документом, который она хранила в особой шкатулке в личном секретере. После её смерти документ был извлечен на белый свет и с ним ознакомился Император Павел. Якобы после этого Император изрёк: «Слава Богу! Это письмо рассеяло и тень сомнения, которая могла бы ещё сохраниться у меня» [25]. Конечно, Императора могла радовать мысль, что мать не отдавала приказа убить отца, но он не мог не понимать, что так или иначе, но Екатерина виновна.

Павел Петрович много лет ничего не знал о свержении и убийстве своего отца. Он только на всю жизнь запомнил, как утром 28 июня 1762 года его ещё спящего растолкал Никита Панин, и, не объясняя ничего, повез в Зимний Дворец (Павел пребывал в Летнем Дворце). Ему не дали даже одеться: накинули наверх какой-то плащ, а под ним ничего, кроме ночной рубашки и панталон, не было. В Зимнем мальчик, которому не исполнилось и восьми лет от роду, оказался в водовороте событий, в которых ему раньше находиться не доводилось. На улице перед Дворцом собрались толпы народа, а во Дворце — масса офицеров и штатских чинов, все в парадных одеждах.

Панин успел сообщить ребёнку, что его батюшка скончался, а теперь будет царствовать матушка. Павел, научившийся с раннего детства не задавать вопросов, ничего больше не узнавал. Когда подвели к Екатерине, она взяла его на руки и вынесла на балкон, для обозрения толпы, которая от этого зрелища пришла и неистовый восторг. Далее Павла отправили обратно в Летний Дворец. И всё.