Павел I

Императрица находилась в своей спальне, бледная, холодная, наподобие мраморной статуи, точно такой же, как она была в самый день катастрофы. Александр и Елизавета прибыли из Зимнего Дворца в сопровождении графини Ливен и Муханова. Я не знаю, был ли тут и Константин, но, кажется, что его не было, а все младшие дети были со своими нянями. Опираясь на руку Муханова, Императрица направилась к роковой комнате, причем за ней следовал Александр с Елизаветой, а графиня Ливен несла за ней шлейф. Приблизившись к телу, Императрица остановилась в глубоком молчании, устремила свой взор на покойного супруга и не проронила при этом ни единой слезы.

Александр Павлович, который теперь сам впервые увидел изуродованное лицо своего отца, накрашенное и подмазанное, был поражен И стоял в немом оцепенении. Тогда Императрица-мать обернулась к сыну и с выражением глубокого горя и видом полного достоинства сказала; «Теперь Вас поздравляю — Вы Император». При этих словах Александр как сноп свалился без чувств, так что присутствующие на минуту подумали, что он мертв.

Императрица взглянула на сына без всякого волнения, взяла снова под руку Муханова и, поддерживаемая им и графиней Ливен, удалилась в свои апартаменты. Прошло еще несколько минут, пока Александр пришел в себя, после чего он немедленно последовал за своей матерью и тут, среди новых потоков слез, мать и сын излили впервые свое горе.

Вечером того же дня Императрица снова вошла в комнату покойного, причем ее сопровождали только графиня Ливен и Муханов. Там, распростершись над телом убитого мужа, она лежала в горьких рыданиях, пока едва не лишилась чувств, невзирая на необыкновенную телесную крепость и нравственное мужество. Два верных спутника увели ее, наконец, или, вернее, унесли обратно в ее апартаменты. В следующие дни снова повторились подобные же посещения покойника, причем приезжал и Император. После этого убитую горем вдовствующую Императрицу перевезли в Зимний Дворец, а тело покойного Императора со всей торжественностью было выставлено для народа.

Русский народ по самой своей природе глубоко предан своим Государям, и эта любовь простолюдина к своему Царю столь же врожденная, как и любовь пчел к своей матке. В этой истине убедился декабрист Муравьев, когда во время возмущения 1825 года он объявил солдатам, что Император более не царствует, что учреждена республика и установлено вообще полное равенство. Тогда солдаты спросили; «Кто же тогда будет государем?» Муравьев отвечал: «Да никто не будет». — «Батюшка! — отвечали солдаты, — да ведь ты сам знаешь, что это никак невозможно». Впоследствии Муравьев сам признался, что в эту минуту он понял всю ошибочность своих действий. В 1812 году Наполеон впал в ту же ошибку в Москве и заплатил за это достаточно дорого, потеряв всю свою армию.

Приверженность русского человека к своему Государю особенно ярко высказывается во время поклонения народа праху умершего Царя. В начале моего повествования я уже говорил о тех трогательных сценах, которые происходили после кончины Екатерины, к праху которой были свободно допущены люди всех сословий «для поклонения телу и прощания». В настоящем случае запрещено было останавливаться у тела Императора; но приказано лишь поклониться и тотчас уходить в сторону. Несомненно, раскрашенное и намазанное лицо Императора с надвинутой на глаза шляпой (что тоже не было никогда в обычае) не скрылось от внимания толпы и настроило общественное мнение чрезвычайно враждебно по отношению к заговорщикам.

Желая расположить общественное мнение в свою пользу, Пален, Зубов и другие вожаки заговора решили устроить большой обед, в котором должны были принять участие несколько сот человек. Полковник N.N., один из моих товарищей по полку, зашел ко мне однажды утром, чтобы спросить, знаю ли я что-нибудь о предполагаемом обеде. Я отвечал, что ничего не знаю. «В таком случае, — сказал он, — я должен сообщить Вам, что Вы внесены в список приглашенных. Пойдете ли Вы туда?»

Я отвечал, что, конечно, не пойду, ибо не намерен праздновать убийство. «В таком случае, — отвечал N.N., — никто из наших также не пойдет». С этими словами он вышел из комнаты.

В тот же день граф Пален пригласил меня к себе и, едва я вошел в комнату, он сказал мне:

— Почему Вы отказываетесь принять участие в обеде?

— Parce que je n'airien commun avec ces messieurs, [202]— отвечал я.

Тогда Пален с особенным одушевлением, но без всякого гнева сказал: «Вы не правы, Саблуков, дело уже сделано, и долг всякого доброго патриота — забыть все партийные раздоры, думать только о благе Родины и соединиться вместе для служения отечеству. Вы так же хорошо, как и я, знаете, какие раздоры посеяло это событие: неужели же позволять им усиливаться? Мысль об обеде принадлежит мне, и я надеюсь, что он успокоит многих и умиротворит умы. Но если вы теперь откажетесь прийти, остальные полковники вашего полка тоже не придут, и обед этот произведет впечатление, прямо противоположное моим намерениям. Прошу Вас поэтому принять приглашение и быть на обеде».