Павел I без ретуши

10 января. Великий князь напросился сам сего дня, чтоб идти в комедию, более для угождения Никите Ивановичу, нежели по собственной охоте. Вообще сказать, его высочество театральные позорища не весьма изволит жаловать, частью оттого, что они иногда долго продолжаются и он принужден сидеть все на одном месте, что живости его почти несносно; також что в таком случае и опочивать лечь против обыкновенного опоздает, что нам всего тяжеле… […]

12 января.…Спросил Никита Иванович у его высочества: «Как вы думаете, повелевать ли лучше или повиноваться?» На сие изволил сказать государь: Все свое время имеет: в иное время лучше повелевать, в иное лучше повиноваться. […]

27 февраля. Великий князь изволил между прочим сказать […]: Мне кажется, кто повиноваться не может, тот и повелевать не умеет.

Из воспоминаний Федора Гавриловича Головкина:

Императрицу часто беспокоили в Царском Селе[20], и когда она бывала нездорова, за ней плохо ухаживали. Однажды она отослала окружавшую ее компанию и легла отдыхать на диван в большом лаковом кабинете. Я читал ей вслух… как вдруг камердинер вошел в комнату без доклада. […]

— Господин Нарышкин прибыли из Павловска и ждут уже давно на лестнице, внизу.

— Это мне безразлично.

— Да, но он желает что-то сказать графу по поручению его императорского высочества.

— …Вы должны бы знать, что сюда не входят, пока я не позвоню. Уходите! А вы будьте так добры продолжать чтение.

Через некоторое время она задремала. Около половины десятого она позвонила и спросила камердинера:

— А что, господин Нарышкин все еще ждет?

— Точно так; ваше величество.

— Так пойдите, граф, и узнайте, что это за важные дела привели его сюда.

Меня разбирало любопытство, но и опасение того, что мне придется слышать. Я поэтому спустился по маленькой лестнице к бедному Нарышкину, занявшему впоследствии важную должность обер-гофмаршала и сидевшему тогда на нижних ступеньках. Когда он меня увидал, он встал и большие слезы выступили в его глазах.

— Надеюсь, вы меня простите, что я должен вам передать ужасное поручение, но я не могу ослушаться.

Это слово «ужасное» звучало смешно для человека, пользующегося высочайшей милостью. […]

— Великий князь приказал мне вам передать, что первая расправа, которую он учинит, когда взойдет на престол, будет состоять в том, что он велит вам отрубить голову.

— Вот кто очень спешит приступить к делу, — ответил я, смеясь, но потом присовокупил серьезно: — Мне очень жаль, милостивый государь, что вам дали такое поручение. Скажите великому князю, что я буду иметь честь ему написать.

— Берегитесь это делать, он терпеть не может, когда ему пишут.

— Что же делать, раз я приговорен к смерти, мне нечего беспокоиться о том, что может понравиться или не понравиться его императорскому высочеству .

Затем тоном человека, привыкшего давать аудиенции, я пожелал услужливому камергеру спокойной ночи.

На следующий день императрица меня спросила, какое важное поручение Нарышкин имел мне передать. […]

Императрица, узнав, в чем дело, страшно рассердилась, вся покраснела от гнева и повторила несколько раз:

— Он еще не дошел до того, чтобы рубить головы; он даже не может быть уверенным, что когда-нибудь дойдет до того. Я скажу ему по этому поводу несколько слов. Он сходит с ума.

Из донесения французского дипломата Сабатье де Кабра от 20 апреля 1779 г.:

Он [Павел Петрович] выражается любезно и свободно и старается нравиться всем приближенным своим вниманием, вежливостью и обязательностию разговора. Он без аффектации наблюдает все, что происходит на его глазах, но его упрекают за любовь к доносам и за то, что он ничем не пренебрегает, дабы узнать обо всем, что только можно.

Из переписки великого князя Павла Петровича:

Я желаю лучше быть ненавидимым за правое дело, чем любимым за дело неправое.

Из «Записок» фрейлины Екатерины II Глафиры Ивановны Альтовой:

Я замечала в нем [Павле Петровиче] лишь хорошие свойства: чистоту намерений, прямоту, благородство души, великодушие, весьма приятный ум и особенную способность убеждать людей. Когда он хотел нравиться, нельзя было противиться его обаянию. Его некрасивая наружность и резкие манеры в обществе становились неприметными в дружеском кругу. В эту пору он был хорошим мужем, сыном и отцом. Необходимо было окружить его честными людьми: он легко поддавался влиянию лиц, искавших его доверия, и следовал их советам. Будучи доверчив по природе, он стал подозрительным вследствие обманов, которым подвергался.

Из «Записок» Федора Николаевича Голицына: