Павел I (гроссмейстер мальтийского ордена)

Впрочем, сохранились известия, что Екатерина вовсе не так легко и радостно переменила религию, как сумела это показать императрице и двору. Ей не просто дался этот шаг: она много плакала, искала утешения у лютеранского пастора... Но ведь уже было сказано: «Paris vaut bien une messe» 11*«Париж стоит обедни» (франц.).*. Это сказал принц Генрих Наваррский, гугенот, когда у него возник шанс стать французским королем. И он отрекся от протестантизма, он принял католицизм – и стал Генрихом IV!..

Фике должна повторить его подвиг. Ну что ж, она готова на любые усилия, лишь бы не возврат в среду провинциальных аристократов, раз в год шьющих новые платья, просиживающих вечера за пивом с капустой и лично откармливающих своих рождественских гусей...

Боже мой, как же здесь иногда тяжело! Муж не считает ее за жену, он вообще ни во что ее не ставит! У него свои «заботы». Mein Gott! Он то часами в комнатах пытается щелкнуть кучерским кнутом, как это проделывают извозчики, то, не имея слуха, упражняется на скрипке, то – трудно поверить, ведь двадцать шесть лет парню! – устраивает смотры оловянным солдатикам, строит для них крепости, разводит караулы... Как-то, на восьмом году совместной жизни, крыса съела его цукатного солдатика. Он поймал ее, устроил судилище и... повесил зверька! Екатерине несколько дней после этого казалось, что от него несет острым, тонким, мерзким запахом бившейся в конвульсиях крысы...

А кто его окружает? Какая-то солдатня, подобострастные чиновники, вульгарные женщины, к которым – то к одной, то к другой – он время от времени приобретает явно повышенный интерес. А главное удовольствие для этого наполовину спившегося человека – скакать на лошади в окружении своры собак... И этот вечный, не выветривающийся запах перегара, лошадиного пота, псины...

Каждое лето чета великих князей останавливалась за городом, рядом с Ораниенбаумом. У Петра здесь была свора охотничьих собак. Но однажды, возвращаясь осенью в Зимний дворец, он решил забрать с собой драгоценную свору. Фике заявила, что не потерпит собак в своих апартаментах. Но это были не ее апартаменты, – и Петр настоял на своем. Он поместил свору в комнате рядом с супружеской спальней. Комнаты разделяла тонкая перегородка, и несмолкаемый собачий лай, ужасный запах, исходивший от животных, превратили ее ночи в кромешный ад... Петр только усмехался...

Екатерине был отвратителен муж. Она предполагала что-то подобное, ей говорили, что ее жених – со странностями, но она и не знала, до чего тяжелы могут быть «странности», когда они повторяются ежедневно. Но как же быть! Ведь муж – наследник престола, нет его – и нет надежд на собственное будущее величие... И она заставляет себя истребить в себе ненависть к нему... Более того, однажды она решает про себя, что стерпит от него все...

А муж, словно подслушав это, начал вести себя совсем уж недостойно. Он взял привычку рассказывать ей по утрам о своих любовных играх со служанками. Она, усмехаясь, слушала... И убеждалась, с некоторым страхом: да, это она тоже способна перенести.

Но однажды вечером он вломился в дверь супружеской спальни не просто разгоряченный, но с каким-то блудливым выражением на лице. Похоже было, что он сам чувствовал: переступает грань. Екатерина, одна, как уже давно привыкла, лежала в постели. Она заложила длинным гусиным пером толстую русскую книгу, – на этом языке она давно уже бегло читала. Петр пошатывался, раздвинув рот в кривой усмешке. Присел, в камзоле и ботфортах, на кровать, с интересом погладил голое плечо Екатерины. Сообщил, со смешанным выражением наглости и робости:

– Я пообещал показать, как мы забавляемся...

– Похоже, вы накануне читали Геродота? – процедила Екатерина с тем легким презрением, которого, как она уже убедилась, Петр не воспринимал, но которое позволяло ей сохранить уважение к себе, и не только у самой себя, но и у тех, кто становился свидетелями скандальных сцен. – Заключаю так потому, что в сочинении сего историка древнего царь Персии также вздумал угостить друга своего зрелищем ласк своих любовных с женою...

Говорила демонстративно медленно, широко расставляя слова, чтобы чувствовалось: не ждет она, что кто-то перебить посмеет. Говорила не для Петра, – для тех мундиров и ботфорт, которые, явно робея и пряча в тени лица, стояли у порога, все же не переступая его. Оттуда, как, впрочем, и от мундира мужа, несло псарней и конюшней.

– Но, коль так, то вы помнить и то должны нещастие, которым она для всех сей истории участников кончилась! – слегка повысила она голос. Прикрикнула словно. Не на него – на них. И они поняли: исчезли в темноте. «Геродота читать», – усмехнулась она, чувствуя, как только сейчас начинает ее бить крупная дрожь. Несчастие у Геродота было того рода, что царь, показывавший другу обнаженную жену, был этим другом убит. И Екатерина подумала, что фразу ее кто-то из офицеров может счесть за намек.