Павел I. Сын Екатерины Великой

Для всех министерств Европы это уже являлось секретом полишинеля. Для Павла же было открытием, в котором он сначала не желал видеть ничего, кроме сплетни. Вскоре, однако, Берлинский кабинет, предвидя, что он не замедлит разузнать, в чем дело, сделал первый шаг, сообщив царю, под большой тайной, об этом договоре, заключенном 5-го августа 1796 г., предмет которого в течение многих месяцев обсуждался во всей дипломатической переписке. Маневр не удался. Павел пришел в негодование не столько от самого факта, сколько от запоздалого сообщения, и Брюль, осыпанный упреками, не имел другого выхода, как ссылаться на свои инструкции. Не имея права сознаться в этом некрасивом поступке, он, покидая Берлин, получил точное распоряжение все отрицать, прикрываясь даже, в случае нужды, словом короля. Теперь же, в тот самый день, когда последний предписывал своему послу сделать это признание царю, Фридрих-Вильгельм уверил английского министра, лорда Эльджина, самым категорическим образом, что он остается верен правому делу.

Павел не верил своим ушам. Он с гневом заявил, что договор противоречит европейским интересам, и послал своему министру в Берлине открытую депешу, составленную в почти оскорбительных выражениях. Призывая соседку к священному ее долгу защищать неприкосновенность общего отечества, он предлагал за эту цену дружбу России. Получив уже кое-что в Польше, Пруссия не должна была иметь других желаний. Ее наделили! Военная демонстрация на западной границе подкрепила эти увещания.

Между тем, царь еще не отказался от своего решения сохранять нейтралитет. Так как Австрия изнемогала под гнетом победителя при Арколе и Риволи, он предпочитал следить за развитием борьбы в качестве незаинтересованного и даже насмешливого наблюдателя. При известии о Лебенском перемирии, когда Кобенцель дал понять, что его можно нарушить, если только Россия захочет поддержать свою союзницу, Павел пожал плечами.

– Вы еще недостаточно терпели поражений?

В то же время он советовал Англии подражать Австрии, заведя переговоры с Францией. Он не находил, чтобы восстановление Бурбонов должно было составлять в желательном соглашении условие sine qua non и не возражал также против отдачи Люксембурга и Маэстрихта.

Но Кобенцель и Витворт выслушивали в департаменте Иностранных Дел противоположные речи, и сам Павел встречал там сопротивление, которое приводило его в смущение. Напоминая об обязательствах, принятых по договорам 1791 и 1792 гг., Безбородко настаивал на необходимости их выполнить, согласившись дать Австрии вспомогательный отряд по крайней мере в 12000 человек, который был ей формально обещан. Опираясь на энергичную декларацию, это выступление на сцену России послужило бы, по крайней мере, к уменьшению французских притязаний.

Павел противился. Он не мог приличным образом появиться на поле битвы с горстью солдат, а также принимать участие в переговорах с правительством, которого он не признавал. Однако 25 апреля он согласился на составление конференции между Безбородко, Кобенцелем и Витвортом, настаивая только на том, чтобы был допущен и прусский посол. Несмотря на все, он оставался верен своим любимцам. В то же время он говорил о конгрессе, который, собравшись в Лейпциге, мог бы обсудить вопрос о всеобщем мире.

Неожиданно императрица и великий князь Александр одновременно выступили в пользу Австрии. Мария Федоровна дала себя убедить Кобенцелю, что судьба ее отца находится теперь в руках австрийцев, и хитрый дипломат подал ей надежду на утешение, которое может найти несчастная Александра Павловна в Вене: эрцгерцог Иосиф, палатин Венгрии, искал себе жену. Под натиском этих одинаково направленных влияний Павел не устоял. В конфиденциальном разговоре со вторым австрийским послом, Дитрихштейном, приехавшим на коронацию, он сделал новую и более важную уступку: собрав на границе шесть дивизий, он пошлет значительное лицо в Берлин, чтобы вернуть Пруссию на добрый путь. Молодой и энергичный граф Панин заменит нерадивого Колычева на берегах Шпрее, и ему будет помогать фельдмаршал Репнин, который, получив чрезвычайную миссию, перейдет из Берлина в Вену и заявит тут и там, что Россия не могла остаться равнодушной к ослаблению Австрии, и что в случае, если Пруссия не заставит французов сократить их требования, 60000 русских будут предоставлены в распоряжение союзников.

Это была завязка, и ни мысли Павла, постоянно отвлекавшиеся химерой, ни его всегда колеблющаяся воля уже не позволяли ему в течение некоторого времени от нее уклониться. По мнению Витворта, английская система говорила разуму государя, прусская – его сердцу, а австрийская – внушала отвращение и его уму, и сердцу. Однако он следовал именно этой последней в течение большей части своего царствования.