Павел I. Сын Екатерины Великой

Впрочем, попытки к соглашению по отношению к Франции, или всякой другой державы, всегда приводили к вопросу о вознаграждениях. В этой области, стараясь одновременно, хотя и вовсе не сговорившись, получить от Пруссии и Австрии заявление об одинаковом бескорыстии, Панин и Сиэйс разделили одну и ту же неудачу. Последний писал Талейрану: «J’avais réussi a doubler le pas, comme vous dites, mais il se trouve, que j’ai couru dans un cercle».[4]

В конце 1798 года прибытие Томаса Гренвиля, напугав прусского министра, усилило только его осторожность. По мнению Панина, Гаугвица и его коллег удерживал только страх, так как они не желали ничего лучшего, как заключить союз с Австрией и Англией против Франции, но боялись, что их предупредит нападение республиканских войск. Его пруссофильство несомненно обманывало его. Чтобы уничтожить эти опасения и положить конец нерешительности, которую они вызывали, он получил в первых числах 1799 года распоряжение предпринять решительный шаг: сообщив Берлинскому двору об англо-русском договоре, он должен был в категорической форме спросить, желает ли Пруссия к нему примкнуть, причем, в случае согласия, русский корпус в 45000 человек, под начальством князя Голицына, присоединится к прусским войскам, и будет оказана энергичная поддержка царя в требовании приличного вознаграждения для Бранденбургского и Оранского домов. В случае отказа, он должен немедленно уехать и отправиться в Карлсбад, где его присутствие могло оказаться полезным, чтобы предупредить конфликт чисто интимного характера: супруга великого князя Константина находилась в этом курорте и, будучи в очень дурных отношениях с мужем, обнаруживала намерение не возвращаться больше в Петербург.

Результат оказался таким, какого и можно было ожидать. Король дважды уклонился от аудиенции, а его министры кричали, что их хотят скомпрометировать. Но Панин не уехал. Он отказался играть назначенную ему роль в маскараде, устроенном молодой королевой, и удовольствовался этим выражением обиды, тотчас же прельстив себя надеждой извлечь пользу из натянутости, проявившейся в отношениях Гаугвица и Сиэйса. На самом деле министр Фридриха-Вильгельма думал вовсе не о том, чтобы ссориться с представителем Директории. Правда, требование, присланное из Петербурга, склоняло его к сближению с Англией, но только в виде союза «для защиты системы безопасности на севере Европы». И это, по его понятиям, означало поссориться не с Францией, а с Россией, откуда, как он воображал, Пруссии грозит нападение. Гаугвиц заявил это без обиняков Томасу Гренвилю, и впоследствии сам Панин хвастался, будто помешал в этот момент возгореться войне между обоими государствами.

Но чрезвычайный посол Сент-Джемского двора тоже ничего не добился из того, что ему было поручено. Так как он предлагал субсидии, то Гаугвиц сначала ими соблазнился. Когда король высказался за решительный отказ, министр настаивал на том, чтобы ему дали хоть переговорить с человеком, у которого руки полны таких веских аргументов. Однако, когда 7 марта 1799 г. англичанин потребовал определенного ответа, он получил его в такой форме, которая его вовсе не удовлетворила: «Пруссия не может пока отказаться от нейтралитета, оставляя за собой право примкнуть к России и Англии, если французы позволят себе новые захваты».

«Все знают, – писал Фридрих-Вильгельм в октябре 1798 г., – что я питаю отвращение к войне, и что я не знаю большего блага на земле, как сохранение мира и спокойствия, составляющее единственный путь к процветанию рода человеческого». Среди лиц, близких к государю, Сиэйс слышал другую, более тривиальную, версию этих политических убеждений. Король будто бы сказал: «Я вовсе не хочу войны, но когда зайдет дело о разделе, я сумею себя показать».

Как бы то ни было, Гренвиль и Панин наткнулись на этот раз на формальный отказ. Но в то время как первый считал переговоры оконченными, второй продолжал упорно надеяться на более успешный их исход. 10 марта 1799 г. он вручил ноту, где просил Пруссию указать случаи, при которых она приняла бы участие в войне. Он не обрадовался полученному ответу: король в свою очередь жаловался, что его хотят поймать в ловушку.