Павел Третьяков

И все же, подчиняя собственную жизнь довольно жесткому мировидению, Павел Михайлович не требовал служения этому взгляду на мир от тех, кто входил с ним в непрестанное соприкосновение. Вообще, время, когда действовал на коммерческой сцене и в мире меценатства П.М. Третьяков, было временем риторов, нигилистов, апостолов нравственности, отличавшихся крайней нетерпимостью ко всем, кто не разделял их взглядов. Тогда многие «критически мыслящие личности» приобретали обыкновение сурово осуждать несогласных с ними. Так, к примеру, требовал от окружающих строгого соответствия со своим мировоззрением художник В.В. Верещагин. Слава Богу, Павел Михайлович вылеплен был из другого теста. К себе он был строг, прежде всего к себе. Себя судил без жалости. К другим же был куда более милосерден.

Павел Михайлович как в главном, так и в житейских мелочах был человеком твердых правил. Правильность была для него мерилом собственных поступков — и той позицией, с которой он строил свою жизнь. А. Рихау пишет: «... по характеру своему П.М. Третьяков был человек спокойный, ровный, до крайности аккуратный и расчетливый. Все вычисления он, например, делал на конвертах присылаемых писем... и во всю свою жизнь, вероятно, не кинул и не положил ни одной вещи кое-как; но, при такой необычайной аккуратности, нельзя сказать, чтобы

П.М. Третьяков был особенно требователен к окружавшим его лицам; он скорее показывал пример, как нужно бережно относиться ко всему тому, на что был затрачен труд, воплощение которого он представлял всею своею деятельностью»173.

Иными словами, Третьяков мог сколько угодно транслировать свои принципы путем неустанной деятельности, но людям из близкого окружения их не навязывал, — если не считать сугубо деловых отношений. Тем не менее в дружеской беседе некоторые убеждения он мог высказать. Так, находившийся с Третьяковым в приятельских отношениях художник А.Г. Горав- ский в одном из писем Павлу Михайловичу 1857 года сообщает: «... душевно благодарю за Вашу дружеско-нравоучительную правду, которой всегда буду стараться держаться; часто останавливаюсь и даже немного завидую Вам, что в таких молодых летах во всем Вы основательны и благоразумны, каждое слово, вещь, дело, судите обдумавши, зрело и без малейшей политики, откровенно передаете. Я очень ценю деяния Ваши, беру в пример и считаю Вас за то истинным другом»174. В это время Третьякову было 25 лет.

Многие из тех, кто общался с Третьяковым, имел с ним дела, отмечают: ему были присущи колоссальная личная порядочность, чувство долга, верность данному слову. Вообще, для уважающих себя купцов той эпохи эти качества были нормой. Далеко не каждый коммерсант умел писать, и чтобы заключить сделку, иной раз было достаточно ударить по рукам. В таком случае деловая репутация купца была, за отсутствием договора, единственным гарантом выполнения обязательств. А Третьяков являлся сыном своей социальной среды. Это свойство, приобретенное, скорее всего, естественным образом, в общении с родней и контрагентами торговых сделок, сохранялось в личности Третьякова, когда ему приходилось общаться и с людьми, принадлежащими иным слоям общества. Павел Михайлович был больше чем просто купцом. Он был человеком высокой культуры и умел показать себя порядочным человеком, общаясь с представителями любого сословия, любого уровня состоятельности.

Так, В.В. Верещагин в 1876 году говорит В.В. Стасову о Третьякове: «... Лишне говорить здесь, что я его считаю совсем порядочным человеком и, следовательно, не боюсь быть с ним откровенным»175. А живописец Г.Г. Мясоедов в 1882 году пишет П.М. Третьякову: «... я очень боюсь неделикатности в делах, и тем более по отношению к Вам, так как с Вашей стороны ничего, кроме деликатности, не встречал... Мы привыкли ценить Ваше слово наравне с фактом»176.

Павел Михайлович отнюдь не стремился в любой ситуации выставлять себя знающим человеком, а привычка самовозвеличения была свойственна многим меценатствующим купцам того времени. Деликатностью Павла Михайловича восхищался и другой художник, В.Н. Мешков. Его рассказ передает в воспоминаниях Е.К. Дмитриева: «... П[авел] Михайлович] заехал к нему... узнав, что у него продаются две картины: одна работы Мешкова — “Зубоврачевание”, а другая Клодта — “Две лошади”, одна из них щиплет траву на лужайке в лесу. Павел Михайлович купил картину Мешкова, а про картину Клодта сказал: “Пока воздержусь, я ее не понимаю”. Мешков говорил, как он в восторг пришел от этих слов Павла Михайловича! Ему сильно понравилась скромность его и боязнь обидеть человека. Обыкновенно, говорил Мешков, человек не покупающий всегда начинает осуждать продающийся предмет, каков бы он ни был, наводить нехорошую критику»177.