Павильон на холме

– Пожалуйте, пожалуйте, мистер Кассилис! – произнес он торопливо. – Еще покровитель, – он откашлялся, – второй покровитель. Мой лучший привет вам, мистер Кассилис, как доброму другу моей дочери. Вот они собрались около меня, друзья моей дочери, хотят меня спасти… Благослови их, Господи!

Я готовился к этой встрече, старался внушить себе доброе расположение к отцу моей Клары, но, увидев старика, услышав его вкрадчивый голос, явно преувеличенную, притворную любезность, сразу почувствовал, что исчезли все мои доброжелательные намерения. Я убедился, что не в состоянии ему симпатизировать, и свою руку протянул, протестуя в мыслях против этой вынужденной церемонии.

– Кассилис хороший человек, – сказал Норсмаур, – он один стоит десяти!

– Я слышал, – горячо воскликнул старик, – то же самое мне говорила дочь! Ах, мистер Кассилис, вы видите, покарал меня мой грех! Я очень, очень низко пал, но меня немного поддерживает раскаяние. Мы все должны предстать перед лицом Всевышнего, мистер Кассилис! Я являюсь слишком поздно, но с искренним, клянусь, смирением на Его суд.

– Ну, затянул песенку! – грубо заметил Норсмаур.

– Нет, нет, дорогой Норсмаур! – крикнул банкир. – Не говорите этого, не искушайте меня! Вы забываете, дорогой мой, что в эту же ночь может призвать меня Господь.

Нельзя было без жалости смотреть на угнетенное состояние старика. Я сам разделял мнение Норсмаура и от души смеялся про себя, слыша увещания, которые он расточал старому грешнику.

– Бросьте, Хедльстон! – продолжал Норсмаур. – Вы к себе несправедливы. Вы человек, в полном смысле, мира сего, прошли, что называется, сквозь огонь и медные трубы раньше еще, чем я родился. Ваша совесть… выдублена как самая лучшая южно-американская кожа, и вы только забыли продубить печень, отсюда все беспокойства!

– Ах, шутник, шутник! – сказал Хедльстон, грозя пальцем. – Правда, я никогда не был ригористом, я всегда ненавидел ригоризм, но всегда оставались у меня добрые чувства. Я был нехороший человек, мистер Кассилис, я не думаю этого отрицать, но я испортился только после смерти жены. Тяжело вдовому жить… За мной очень много грехов, я не отказываюсь от этого, но есть же и в них мера, я надеюсь. И, если уже говорить… Ай! – крикнул он внезапно.

Его голова приподнялась, пальцы растопырились, лицо исказилось от страха, вытаращенные глаза смотрели на окно…

– Нет. Ничего нет, слава тебе Господи! Это был шум от дождя, – прибавил он после паузы с невыразимым облегчением.

Он откинул спину на подушки и несколько секунд казался очень близким к обмороку, но пересилил недомогание и волнующимся, дрожащим голосом начал снова меня благодарить за готовность стать на его защиту.

– Позвольте мне задать вам один вопрос, мистер. Хедльстон, – сказал я, дав ему договорить и успокоиться. – Правда, что при вас есть еще деньги?

Этот вопрос заметно ему не понравился, и он с неохотой ответил, что, действительно, при нем остались деньги, но весьма немного.

– Хорошо, – продолжал я. – Ведь именно за этими деньгами гонятся итальянцы. Отчего же вы им не отдаете?

– Ах, мистер Кассилис, – возразил он, покачав головой, – я хотел отдать; я предлагал, но они не денег, а крови моей требуют!

– Хедльстон, если уж говорить, то говорить всю правду! – вмешался Норсмаур. – Вы должны сказать, сколько вы им предлагали, а предложили очень мало, сравнительно с той суммой, которая у них пропала, и из-за этого, Франк, они и требуют другой расплаты. И эти итальянцы просто рассудили. Они и остатки денег возьмут, и кровью отомстят за пропажу остальных.

– Деньги здесь, в павильоне? – спросил я.

– Здесь, – ответил Норсмаур. – Пусть бы они лучше лежали на дне морском…

Вдруг он крикнул Хедльстону:

– Что это вы мне делаете какие-то гримасы? Или вы думаете, что Кассилис нас продаст?

Хедльстон, разумеется, ответил, что ничего подобного не могло быть у него в мыслях.

– К чему вы о деньгах спросили, Франк? – обратился ко мне Норсмаур.

– Я хотел предложить небольшое занятие до обеда, – ответил я. – Предлагаю пересчитать все эти деньги и положить их перед дверью павильона. Если придут карбонарии, пусть они деньги и возьмут. Это ведь их собственность.

– О, нет, нет! – воскликнул Хедльстон. – Эти деньги им не принадлежат. Если уж отдавать, так в пользу всех кредиторов, пропорционально их вкладам…

– Что говорить пустое, Хедльстон! – прервал его Норсмаур. – Вы этого, все равно, не сделаете.

– А моя дочь? С чем она останется? – простонал презренный старик.

– Ваша дочь в этих деньгах не нуждается. У нее два поклонника, Кассилис и я, – и оба мы не нищие, и кого бы из нас она ни выбрала, без средств не останется. Ну а что касается вас, то, чтобы покончить с вопросом, скажу, во-первых, что вы не имеете права ни на один фарсинг из этой суммы, а во-вторых, вам смерть с часу на час угрожает. Зачем же вам деньги?

Разумеется, это было жестоко сказано, но Хедльстон не внушал никакой симпатии, и хотя я заметил, как он от слов Норсмаура скорчился, все же и я решил прибавить свой удар.