Павленков

И все последующие зимние сезоны он стал проводить на Ривьере. Правда, в письмах друзьям постоянно сетовал шутливо, что «Ницца его в гроб уложит», потому что, когда его нет в Петербурге, «типографии и корректора его изводят». Но безусловно курортный климат благотворно действовал на его здоровье. Возвращался он оттуда бодрее.

Издателя, разумеется, раздражали многомесячные отрывы от любимого дела. По этой причине происходили нередко вынужденные производственные задержки. Его нервное возбуждение по таким случаям не способствовало, конечно, укреплению и без того уже пошатнувшегося здоровья. Друзья и товарищи всячески пытались ободрить и поддержать Флорентия Федоровича. «Я завидую Вам, могущему любоваться южным солнцем и дышать истинным воздухом», — писал Ф. Ф. Павленкову И. Н. Потапенко 24 февраля 1897 года.

Однако ни теплые слова друзей, ни увещевания докторов не могли удержать Флорентия Федоровича на чужбине. Он рвался, как только чуть-чуть обнаруживалось улучшение в его самочувствии, в Петербург. «Неутомимый работник, он желал жить и работать на Родине и для Родины», — писал один из современников.

1898 год для Флорентия Федоровича едва не стал роковым. Простуда настолько обострила его и без того болезненное состояние, что, казалось, подняться ему уже не удастся. К счастью, худшего не случилось. Он сумел побороть болезнь и на этот раз и снова с головой окунулся в повседневные издательские заботы.

То ли перемена климата и обстановки, то ли организм усилил свою сопротивляемость, но по приезде на юг Франции Павленков почувствовал прилив энергии. Он работал теперь куда больше, чем в Петербурге. Уже 19 февраля 1899 года он направляет письмо Н. А. Рубакину и ставит его номер — 276. Это значит, что до этого Флорентий Федорович уже отправил 275 посланий. «Если мой ответ Вам скажется короче, чем Вы могли ожидать, — писал Павленков, — то да послужит для меня смягчающим обстоятельством № почтового отправления, которое мне приходится делать отсюда со времени моего приезда в Ниццу. Я понимаю очень хорошо Ваши колебания и ту боль, которые Вы должны испытывать при мысли о возможности покончить с издательским делом, идейная сторона которого может не только занимать человека, но просто сделать его своим рабом».

Эти строки звучат как исповедь Флорентия Федоровича. Действительно, избранный им собственный путь ничем не отличался от добровольного самопорабощения… «Тем не менее, — продолжал Павленков, — надо всегда останавливаться на такой деятельности, где человек способен приносить наибольшую пользу обществу, а потому я всегда предпочел бы Вас видеть на поприще хорошего популяризатора, автора полезных народных книжек, рецензента и публициста, чем издателя или комиссионера каких бы то ни было издательских фирм, тем более что, судя по Вашим словам, популяризация Вам достается легче, чем туры польки всякой сильной танцорке. Печатный лист в день — о такой головокружительной быстроте страшно даже подумать… Если бы это было даже маленькой гиперболой (не в частности, а вообще), то и тогда можно только сказать: “В добрый час!”»

Отговаривая своего юного друга от того, чтобы тот целиком отдался издательскому делу, советуя ему сосредоточиться на популяризации, поскольку, несомненно, у него было к этому подлинное призвание, Флорентий Федорович в то же время не хочет навязывать свое мнение. «Если же Вам захотелось бы разнообразить свою деятельность, — пишет он, — то ведь никто Вам не мешает от времени до времени иметь дело по частным изданиям с иной или Поповой, которая Вас даже знала, сознаваясь, что она была не права, порвав с Вами».

Разве можно сказать, что строки эти принадлежат серьезно больному человеку, переносящему невероятно тяжкие личные испытания? Он по-прежнему надежная опора другим. Он и будет оставаться таким до своего последнего часа…

Флорентий Федорович был фанатиком своего дела: он жил и дышал им. Даже в последние дни своей жизни, свидетельствовал Н. А. Рубакин, он неустанно работал, читал и правил рукописи, диктовал распоряжения. Делился с Рубакиным своими проектами, словно торопился сделать как можно больше и быстрее. «Разбитый и больной телом, он был необыкновенно бодр духом; находясь при смерти, был так же бодр, как и во время своего знаменитого процесса по первому изданию сочинений Писарева».

В последнем году девятнадцатого столетия Флорентию Федоровичу исполнилось шестьдесят лет. Были поздравления друзей и товарищей, общественных, интеллигентских групп, учащейся молодежи. Однако сам юбиляр ощущал невероятную усталость, которая не давала возможности работать так, как считал это нужным издатель.

К осени болезнь обостряется. Чахотка, осложненная инфлюэнцой, снова уложила Флорентия Федоровича в постель. Он чувствовал, что силы на исходе, и не собирался ехать в Ниццу.

Облегчение наступило лишь к середине декабря. Врачи рекомендовали не мешкая отправиться в южные края. Сразу после встречи Нового года Флорентий Федорович, слабый, больной, отправляется из Петербурга в Ниццу.