Паж герцога Савойского

Относительно г-на Телиньи они не могли сказать ничего определенного: они видели, что он примчался как молния, ударил шпагой в лицо испанского офицера, но его тут же окружили, и, поскольку другого оружия при нем не было, он через несколько секунд упал, пронзенный со всех сторон.

Однако один солдат утверждал, что израненный и ограбленный Телиньи еще дышал, поскольку солдат, проскакавший галопом мимо, слышал, как отважный офицер пытался звать на помощь.

Хотя надежды было мало, адмирал приказал офицерам роты дофина сесть на коней и любой ценой доставить Телиньи живым или мертвым.

Офицеры, жаждавшие отомстить за своего товарища, побежали к казарме седлать лошадей; но тут из толпы вышел своего рода Голиаф и, поднеся руку к шлему, сказал:

— Бростите, коспотин адмирал, но незачем поднимать целую роту, чтобы принести эдого петнягу лейденанда… раз нато, мы с моим блемянником Францем пойтем и бринесем его… шифого или мертфого.

Адмирал обернулся к тому, кто сделал такое достойное предложение: это был один из наемников, кого он взял на службу, не слишком на них рассчитывая, но они, как читателю известно, прекрасно проявили себя в немногих стычках, уже имевших место.

Это был Генрих Шарфенштайн, а в четырех шагах позади в той же позе стоял его племянник Франц, похожий на тень своего дяди.

И того и другого адмирал видел накануне в деле — во время защиты брешей в предместье Иль; ему достаточно было одного взгляда, чтобы их оценить.

— Хорошо, мой храбрец, я согласен… — сказал адмирал. — Что ты просишь?

— Лошать тля себя и лошать тля моего блемянника Франца.

— Я не об этом говорю.

— Да, потоштите… Я еще прошу тфа челофека, они ся-тут в сетло посати нас.

— Хорошо, и что дальше?

— Тальше? Фее… Долько кони толшны пыть толстые, а люти — хутые.

— Ты сам выберешь и людей и лошадей.

— Корошо, — сказал Генрих.

— Я хотел сказать насчет денег….

— О! Теньги — это тело Брокоба.

— Здесь Прокоп не нужен, — сказал адмирал. — Я обещаю пятьдесят экю за живого Телиньи, и двадцать пять — за мертвого.

— Ого! — воскликнул Генрих, смеясь своим грубым смехом. — За эту цену я фам зхожу за фсеми, за кем хотите.

— Ну тогда отправляйся, — сказал адмирал, — и не теряй времени!

— Зейчаз, коспотин адмирал, зейчаз!

И Генрих тут же принялся выбирать лошадей.

Он выбрал двух эскадронных лошадей, мощных, крепких, с сильными ногами.

Потом он стал выбирать людей.

И вдруг радостно вскрикнул: он увидел с одной стороны Лактанса, с другой — Фракассо, а святоша и поэт были самыми худыми людьми, каких он только знал.

Адмирал не знал, что и думать обо всех приготовлениях, но ему пришлось положиться если не на ум, то, во всяком случае, на инстинкт обоих великанов.

Четверо наемников спустились по откосу крепостной стены, прошли под сводами Ремикурских ворот; им открыли ворота, и они снова появились на виду, по двое на каждой лошади, но передвигаясь под прикрытием и с предосторожностями, какими пренебрег Мальмор.

Потом они скрылись за небольшой возвышенностью, поднимавшейся с правой стороны от мельницы Ла-Кутюр.

Невозможно даже передать, с каким интересом осажденные следили за тем, как эти четыре человека собирались отобрать у целой армии один труп, поскольку и наименее пессимистично настроенные были уверены, что Телиньи мертв.

Поэтому, даже когда четверо наемников скрылись за холмом, среди трехсот — четырехсот человек, столпившихся на крепостной стене, продолжала царить тишина, как будто вся эта толпа боялась вздохом, словом или движением пробудить бдительность противника.

Через мгновение раздалось восемь — десять аркебузных выстрелов.

Все вздрогнули.

Почти одновременно с этим появился пеший Франц Шарфенштайн, неся на руках не одного, а двух человек.

Отступление прикрывала вся кавалерия и пехота экспедиции.

Кавалерию составляли одна лошадь и один всадник, вторая лошадь, без сомнения, была убита выстрелами.

Пехота состояла из Фракассо и Лактанса, вооруженных аркебузами.

Их отступлению пытались мешать восемь или десять испанских всадников. Но, как только пехоту начинали слишком теснить, Генрих атаковал неприятеля и прокладывал дорогу товарищам своей огромной палицей; если же слишком теснили кавалерию, то следовали два одновременных и необычайно точных выстрела из аркебуз, укладывавших на месте двух испанцев и дававших Генриху передышку.

А тем временем Франц продвигался вперед, и так как шаг у него был гигантский, то он очень скоро оказался вне пределов досягаемости.

Когда осажденные увидели, что он взбирается на откос, держа два тела — живых или мертвых, — как кормилица держала бы на руках двух младенцев, они встретили его единодушным криком восхищения.

Одно тело он опустил к ногам адмирала.

— Это фаш, — сказал он, — он не софсем мертфый!

— А этот? — спросил Колиньи, показывая на второго раненого.

— О! Этот, — сказал Франц, — это пустяки… это — Мальмор… Черес отну минуту он притет в сепя… Это — сам тьяфол, еко упить нельзя!..

И он рассмеялся тем особенным смехом, каким смеялись только он и Генрих и какой можно было бы назвать "смехом Шарфенштайнов".