Паж герцога Савойского

— Ну, так что же? — спросил герцог с улыбкой, так же плохо скрывавшей беспокойство, как улыбка Леоны плохо скрывала грусть.

— Какое сегодня число, Эммануил? — спросила Леона.

— Если я не ошибаюсь, семнадцатое ноября, — ответил герцог.

— Не вспомнит ли мой возлюбленный принц какую-нибудь годовщину, которую стоило бы отметить в этот день?

Эммануил улыбнулся, и на этот раз гораздо радостнее, потому что его память была намного лучше, чем он говорил, и мгновенно перенеся его назад, она воскресила все подробности события, на которое намекала Леона.

— Сегодня исполняется ровно двадцать четыре года с того дня, когда почти в этот же час моя лошадь испугалась разъяренного быка, понеслась и в нескольких сотнях шагов от деревни Оледжо на берегу ручья, впадающего в Тичино, я нашел мертвую женщину и полумертвого ребенка. Этот ребенок, которого я имел счастье вернуть к жизни, — моя любимая Леона.

— Ты хоть одно мгновение сожалел, Эммануил, об этой встрече?

— Наоборот, каждый раз, когда я вспоминал это событие, я благословлял Небо, — ответил герцог, — потому что этот ребенок стал ангелом-хранителем моего счастья.

— А если в этот торжественный день первый раз в жизни я попрошу тебя, Эммануил, дать мне некое обещание, ты найдешь меня слишком требовательной и откажешь мне в просьбе?

— Ты встревожила меня, Леона! — сказал Эммануил. — Какая же это просьба, если ты сомневаешься, что она будет немедленно исполнена?

Леона побледнела и, как будто прислушиваясь к какому-то отдаленному шуму, дрожащим голосом произнесла:

— Поклянись мне, Эммануил, честью своего имени и обещаниями, которые ты дал своему умирающему отцу, поклянись девизом своего рода — "У того, кто лишен всего, остается Бог", поклянись мне исполнить то, о чем я попрошу.

Герцог Савойский печально покачал головой. Он чувствовал, что его принуждают принести какую-то жертву, но понимал, что эта жертва приносится ради его чести и будущего.

Поэтому он торжественно поднял руку и сказал:

— Все, что ты попросишь, кроме того, чтобы я больше не видел тебя, Леона, я исполню.

— О, — прошептала Леона, — я не сомневалась, что ты поставишь это условие. Спасибо, Эммануил! А теперь, во имя только что принесенной тобой клятвы я прошу и даже требую, чтобы ты не противился из личных соображений миру между Францией и Англией, условия которого от имени короля Филиппа и короля Генриха придет тебе сейчас изложить мой брат.

— Мир?! Твой брат?.. Откуда ты знаешь, Леона, то, чего не знаю я?

— Один могущественный государь счел, что он нуждается в отношениях с тобой в помощи своей покорной служанки, Эммануил, и поэтому я знаю то, чего не знаешь ты, но сейчас тебе все станет известно.

Тут на Ратушной площади, прямо под окнами кабинета герцога раздался цокот копыт. Леона встала и пошла отдать придвернику приказ от имени герцога Савойского впустить прибывшего.

Минуту спустя, в то время как Эммануил Филиберт удерживал Леону за руку, поскольку она хотела уйти, придверник доложил:

— Его сиятельство граф Одоардо Маравилья, посланник их величеств королей Испании и Франции.

— Пусть войдет, — ответил Эммануил Филиберт, и голос его дрожал почти так же, как за мгновение до этого — у Леоны.

II ПОСЛАННИК ИХ ВЕЛИЧЕСТВ КОРОЛЕЙ ФРАНЦИИ И ИСПАНИИ

При упоминании этого имени наши читатели вспомнили, конечно, брата Леоны, того самого молодого человека, кто был приговорен к смерти за покушение на жизнь убийцы своего отца; того самого дворянина, кого Карл V в день своего отречения поручил вниманию своего сына Филиппа II.

Читатель, вероятно, помнит также, что, хотя Леона и признала в Одоардо Маравилье своего брата, сам он даже и не подозревал, что Леона, мельком увиденная им в палатке Эммануила Филиберта в лагере под Эденом, его сестра.

Только герцог Савойский и его паж знали тайну, которая спасла жизнь Одоардо.

Так как же случилось, что Одоардо Маравилья получил полномочия одновременно и от Филиппа и от Генриха? Попробуем объяснить это в нескольких словах.

Сын посла Франциска I, воспитанный среди пажей, Одоардо входил в близкое окружение дофина Генриха II и, поскольку он был признан Карлом V в день его отречения, пользовался также благосклонностью испанского двора.

Хотя подробностей этого события так никто и не знал, было известно, что жизнью он обязан Эммануилу Филиберту.

Поэтому совершенно естественно, что лицу, заинтересованному в мире, пришла в голову мысль сделать посредником в переговорах человека, одинаково близкого и к испанскому двору, и к французскому; после же того как основные положения мирного договора были выработаны, столь же естественно было послать его к Эммануилу Филиберту, чтобы герцог дал на них свое согласие, тем более что, по слухам, Одоардо был обязан ему не только жизнью, но и положением при испанском дворе.

И человек, решивший поручить это дело Одоардо Маравилье, ничуть не ошибся.