Пазл Горенштейна. Памятник неизвестному

«Горенштейн принимает за всю полноту реальности пласт жизни, на который я не любил глядеть в упор, а смотрел с птичьего полета, с некоторой высоты, на которой царит Дева, Смывающая Обиды, а он – целиком в царстве Девы-обиды… Это царство Божьего гнева на человека, не способного разглядеть, расслышать Деву, Смывающую Обиды… Горенштейн, как, впрочем, и многие другие, не верит в Благую весть о новом Адаме, но библейские голоса, которые он слышит, говорят: "Покайся, ибо грядет Господь!" Говорят против воли автора, который убежден, что вечно человек будет зачинать человека в похоти и сраме, вечно ненависть будет рождать ненависть, вечно будут сыпаться на человека молнии и казни Господни».

Очевидно, пласт жизни, на который Григорий Померанц не любил смотреть в упор, а смотрел с птичьего полета, – это злодейство и преступления. Я его не принимаю за полноту реальности, но это дела не меняет, ибо тем, против кого совершается преступление, то есть жертвам, не становится легче от того, что где-то светит ласковое солнышко и раздается счастливый смех. Можно, конечно, смотреть на страдания «с птичьего полета», можно «умывать руки», как Пилат, можно утешать себя, но не жертвы, тем, что когда-нибудь придет счастливое будущее, где не будет ни ненависти, ни убийства, ни провокаций, ни похоти, ни срама – царство нового Адама…

Да, я в благую весть о приходе нового Адама действительно не верю. Кто подает эту благую весть? Двадцатый век, зачавшийся в крови и оканчивающийся в крови? Вообще, все эти образы из православного агитпропа, которыми оперирует Григорий Померанц, мне непонятны и неприятны, и место им не в реальном бытии, а в идеально-политических проповедях с амвона покойного отца Меня, вышибающих слезу у интеллектуальной паствы – Александра Иваныча и Марь Ивановны.

Не знаю, посещал ли Померанц эти проповеди. Дева, Смывающая Обиды, Дева-обида, Благая весть нового Адама – это всё на «браво-бис!» публике «Ленкома», «Современника», товстоноговского театра в Ленинграде. Но в церкви ведь аплодисменты не приняты, хоть порой они напоминают театральные залы. Если под «Девой» понимать Божью матерь, единую и неразделимую Мириам (Марию), то в христианской, особенно в православной образной поэзии, с которой я знаком по долгу службы, а не через проповеди с амвона, Деву эту нельзя вообразить взирающей на страдания с птичьего полета.

Существует такая притча, которой я занимался по долгу службы. Божий святой попал на небо и увидел там много святых: Николая Угодника и прочих – но не нашел среди них пресвятой Девы. Спросил у ангела:

– Где же святая Дева?

– Она там, с вами, незримо, с вами всегда на земле, потому что не только преступники, но и жертвы нуждаются в ходатаях и заступниках.

Поскольку сына Божьей матери Иисуса Христа христианская церковная догма сделала ходатаем за преступников перед Богом-Отцом, то ходатай за жертвы в моем романе «Псалом» – Дан, Аспид, Антихрист – не враг, а брат Христа. Но если Мириам, Божья мать – утешительница жертв, Дан, Антихрист судит преступников.

Таковые суровые наказания преступников вовсе не противоречат идеям Христа. Несостоятельность христианства как явления бытового демонстрируется во многих притчах самим Иисусом, особенно же у Луки, стих 17-й. Притча о прокаженных. Людская неблагодарность. А соотношения между Старым и Новым Заветом даны в затемненной церковным догматом притче о богатом юноше. Я много о том размышлял и написал даже повесть под тем же названием, опубликованную в «Дружбе народов» № 7 за 1994 год.

Повесть эта, кстати, насколько я знаю, не вызвала особого интереса. Я имею в виду не читателей, а нынешних критиков-активистов, сочинителей литературоведческих комиксов. Не вызвала интереса газет (и слава Богу! Значит этой повести повезло больше, чем «Последнему лету на Волге»), газет, развороты которых заполнены статьями типа: «25 лет выхода в свет романа Битова "Пушкинский дом"».

У меня нет по этому поводу никаких личностных претензий. Речь идет лишь о моей чужеродности тому, что именуется «наши писатели и наша литература». Наша литература со всеми ее юбилеями, торжествами, распределениями премий, взаимными посвящениями, лавровыми венками и святыми именами.

Мне сказали, что в городе Глупове на Днепре даже есть улица имени Высоцкого. Улицы имени Мандельштама нет. «Это какая улица? Улица Мандельштама? Что за фамилия чертова! Как ее не вывертывай – Криво звучит, а не прямо». Моя фамилия тоже звучала криво в стране майора Пронина и переводчицы «Интуриста» Прониной. Произносили то Боринштейн, то Коринштейн. На слух путали, а в письменном изложении косились. Паспорт брали «как ежа».

Один «пуганый псевдоним» то ли удивлялся, то ли возмущался: «С такой фамилией в русскую литературу!» Мне передали слова жены другого известного «псевдонима»: «Я готова снять перед ним (мною) шляпу». У нее была очень хорошенькая французская шляпка с вуалью, купленная на деньги богатого «псевдонима». Но не хлебом единым…