Пазл-мазл. Записки гроссмейстера

Офицер удивился. Может быть, вспомнил, как мальчиком в коротких штанишках с крест-накрест лямками слышал от бабушки про Ганса-крысолова из Гамельна. А может, он был меломан и даже ницшеанец по музыкальным пристрастиям. А может, вообще без музыкального слуха. Но его разобрало любопытство: что сыграет еврейский крысеныш?

Он, как дирижер, взмахнул черной перчаткой – и смычок взлетел. Грянули звуки. Furioso! Не так ли, маэстро? Неистово, пламенно, разъяренно!

Вста-вай,
про-кля-тьем
за-клей-мен-ный…

Евреи затрепетали. Стена Плача каждым камнем своим возопила:

весь мир
го-лод-ных
и ра-бов!

А немцы окаменели. О, это не были сентиментальные Гензели и юные Вертеры. Это были убийцы из зондеркоманды, из батальона «Нахтигаль» («Соловей»). Мейстерзингеры смерти.

И они окаменели. А Муся, как Моисей, вел за собой свой маленький еврейский народ. И народ пел, славил Всевышнего «Интернационалом».

И если
гром вели-кий
гря-нет
над сво-рой
псов и па-ла-чей...

Маэстро, вы верите? Они спели почти весь марш. Оставались две последних строки. Но офицер скомандовал: «Feuer!» – «Огонь!»

Так погибли Муся Пинкензон, его семья, усть-лабинские евреи, скрипка. В январе 43-го, на высоком обрыве реки Кубани.

Но музыку не расстреляешь. Разве не так? Весь XX век положен на еврейскую музыку. Вслушайтесь!

Сначала – скрипки. Леопольд Ауэр, Иосиф Ахрон, Ефрем Цимбалист, Адольф Бродский, Йозеф Иоахим, Эжен Изаи, Бронислав Губерман, Йожеф Сигети, Натан Мильштейн, Яша Хейфец, Иегуди Менухин, Исаак Стерн, Мирон Полякин, Арнольд Розе, Давид Ойстрах, Буся Гольдштейн, Юлиан Ситковецкий, Миша Вайман, Ицхак Перельман, Миша Эльман, Игорь Безродный, Абрам Ямпольский, Леонид Коган, Олег Каган, Гидон Кремер, Шломо Минц, Пинхас Цукерман. И Муся Пинкензон. Я настаиваю: он тоже великий скрипач, ведь только великая душа способна воскресить другие души.

И это – только первые скрипки! А другие музыканты, дирижеры, композиторы? Конечно, век еврейской музыки. Век ослепительных открытий, фантастических изобретений, радужных надежд. Но понадобилось всего двенадцать лет гитлеризма, чтобы тысячелетний мир европейского еврейства канул в пучину, как «Титаник», столкнувшийся с глыбой льда.

На борту этого ковчега оказался весь народ, в с е д о о д н о г о: от древнего старца, ребенком говорившего гутен морген великому Гете, до младенца, так и не увидевшего свет, хотя еврейское сердечко его уже билось. И для них, как на «Титанике», играли обреченные на смерть – сводный оркестр Аушвица, Треблинки, Майданека, Дахау, Терезина, Бельзеца, Собибора, Маутхаузена, Равенсбрюка, Хелмно. Тысячи скрипок, альтов, виолончелей, валторн, аккордеонов, флейт, гобоев, тромбонов, саксофонов. Дирижер в деревянных колодках, в полосатой лагерной робе с желтым лоскутом – Ифталь Шехтер. Взмах руки – и в мертвой тишине, где слышен только черно-багровый дым печей, к небу возносятся звуки: Symphonie in gelb – «Симфония в желтом», написанная Перси Хайдом в Дахау.

Согласитесь, маэстро...

Веня, остановись!

А немец чай не жиденький пьет. Черный как деготь. От такого зубная эмаль отскочит. И курит не жиденькие немецкие сигаретки, а черный французский табак горлодер.

Завариваю себе. Нестерпимо хочется взять фашистскую сигарету. Раздирает, как хочется затянуться таким табаком. «Не сметь!» – приказываю руке. Она стиснулась в костлявый кулак, ни с места. Молодец! А фашист словно прочел мои мысли. Придвигает пачку, на пачке золотая зажигалка с черной свастикой. Не выдержал я, закурил. И вторую, по партизанской привычке, за ухо.

Пей, Веня, кури! Таким чаем, таким табаком когда-то еще угостишься. Это тебе не брусничный лист, не морковка сушеная, не дубняк, не травничок: хоть кипятком его заваривай, хоть в самокрутку сворачивай. Це витамины, и башку здорово прочищают.

– Ваш командир разрешил мне задать вам несколько вопросов.

Чешет ровно, как по линеечке. Интересно, а как он до нас, партизан, добрался? Тоже с парашютом сиганул? Или на машине? Но пока я караулил, ничего подозрительного не слышал.

– Расскажите, пожалуйста, как точно произошел т о т случай.

Немец подвигает черную фуражку с черепом и костями. Достает из кармана черный, как у товарища Тамбова, пакет. Ясно, что там. А вот кто там? Достает темно-синюю записную книжку с золотым обрезом, углы закругленные. Швейцарскую авторучку «Монблан». Будет золотым пером записывать все мои ходы. Сам пока не сделал ни одного. Играет втемную. Я – в шашки, он – в очко.

– С начала, пожалуйста.

Пожалуйста. «Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий...» У вас лично, штандартенфюрер (вы же званием не ниже Тамбова, может быть, даже повыше), ко мне какие претензии?

Или начать еще раньше? С начала жизни вообще? Или лично моей, Вениамина Балабана?