Пчелиный пастырь

Она закрывает комнату. Он идет к двери, не зная, надо ли запереть ее на задвижку, потом возвращается к окну. Внизу, налево, пустая терраса кафе. Каркас тента, натянутого над террасой, вычерчивает причудливые ромбовидные фигуры. Дальше, с той же стороны, — еще одна терраса. Белые стулья еще по-утреннему выстроены в ряд. Несколько посетителей без пиджаков пьют кофе. Напротив белого кафе — изящный, изломанный фасад Морского грота. Он тоже превратился теперь в кафе — можно подумать, что Венера Майоля находится там для того, чтобы заманивать нерешительных посетителей. Атмосфера здесь почти легкая. Все рано или поздно уладится. В Перпиньяне трагедии почти невозможны.

А справа чуть ли не вторгается через улочку в его комнату ратуша, кажущаяся в тени совсем коричневой. На ее красивых стенах, выложенных речной галькой, выделяются три непохожие друг на друга бронзовые руки и тянутся куда-то над площадью. Пятеро немецких солдат проходят внизу, как некий загадочный символ. Без оружия. В пилотках. Выглядят они вовсе не парадно — так же, как и часовые в офлаге! Война продолжается и съедает отборные части.

Лонги идет к постели, разувается и во весь рост растягивается на стеганом прюнелевом одеяле под репродукцией «Положение во гроб».

Колокола вырвали его из чересчур тяжелого сна. Без двадцати два. Серебристые звуки струятся по городу. Слышится немецкая речь. Он отыскивает фонтанчик; в холле — Соланж Понс. Она о чем-то спорит с каким-то длинным штатским с мигающими глазами кролика. Уходя, кролик надевает очки в железной оправе и сразу становится похожим на хищного хорька. Поклонившись, он сухо прощается.

— Хорошо спали? Я стучала к вам несколько раз. Только не смела быть настойчивой. Я ходила в Управление. Ясное дело, там что-то случилось, это можно было понять. Арестовали Симона — того, кто должен был вас встретить. Его посадили в Крепость.

— Да за что же?

— Если бы вы пошли туда и спросили Симона, вам пришлось бы объяснять, что вас связывает…

— Да ничего!

— Вечная история: никто ничем ни с кем не связан. Только имейте в виду, что ваши товарищи получили из Парижа сообщение, касающееся вас. Обо всем остальном вы должны забыть.

— Обо всем остальном?

— Да, обо всем — о том, что Симон должен был ждать вас на вокзале, о том, что здесь вам был заказан номер. Тогда у них не будет никаких следов…

— Конечно, ведь это же был телефонный разговор!

— Да, господин Лонги. На вашем месте я пошла бы к ним только завтра… Погодите-ка! Завтра суббота. В понедельник. Вы спросите Бернара Ориоля… Это президент. До свидания, господа.

Она улыбается трем немцам, которые выходят из офицерской столовой.

— Бернар — племянник моего мужа. Он скажет вам, как обстоят дела.

— Что же я буду делать здесь до понедельника?

— Как что? Жилье у вас уже есть. У нас есть кино, а у Кане — море.

— Я хотел позавтракать в «Пальмариуме».

— Идите в «Балеарские острова», скажите там, что вы от меня…

— Вы шутите?

Она пристально смотрит на него острым взглядом.

— Это кафе на Совиной улице, рядом с церковью святого Иакова. Пойдете по улице Аржантери — этак будет ближе. Там два смежных кинозала: «Майорка» и «Минорка». Бар приспособлен под ресторан. Вы спросите мсье Торрея. Вы скажете ему: «Мадам Понс не может меня накормить».

— В такое время?

— В Перпиньяне охотно закусывают на испанский лад.

— Право, не знаю, как вас благодарить, мадам.

— О! Военнопленные — это, знаете ли, для меня свои люди…

Он выходит. Без чемодана и без ящика он не идет, а плывет. Он снова обрел свой рост, свои широкие плечи, непокрытую голову. В своем аквариуме вновь погружается в счета Соланж Понс — эта трактирная Гермиона.

Легковых автомобилей, кроме газогенераторных, мало, но движение непрерывное: грузовички, велосипеды, несколько мулов, которые теперь опять вернулись на службу, и фиакры с красными и желтыми ободьями. По мере того как улицы становились уже, пешеходы все больше напоминали средиземноморцев. Вот так же он чувствовал бы себя в Неаполе, Пальме или Оране. Иногда он сходит с тротуара шириною в два фута, чтобы пропустить женщину, которая благодарит его, улыбкой отвечая на его улыбку. Лонги испытывает какую-то смутную тревогу — чувство, которое так хорошо ему знакомо и странным образом обострилось с тех пор, как он вернулся из Померании. Никогда не быть на своем месте. Никогда не делать то, что нужно. Ему недостает человеческого тепла офлага. Кроме того, рана не дает забыть о себе. Без конца дергает где-то в глубине, словно внутренний ожог. Он не выходит из депрессии. Врачи не скрыли, что немцы освободили его не без причины. А тут еще нить оборвалась: Симон арестован. Гляди-ка, в одной из витрин очень хороший Грюбер с его болезненным надломом — растрепанная «ню» в мастерской, где смещены все перспективы. Живопись… Это должно означать умиротворенность…

Вот наконец и «Балеарские острова». Двойной кинозал имеет плачевный вид. Оба зала закрыты. «Вечерние посетители» пойдут завтра. Это он видел. Он любил этот фильм, потому что этот фильм был далек от современности. От настоящей жизни.