Пчелиный пастырь

Капатас прижимает молодого человека к груди. Его охотничья куртка пропитана незабываемым запахом меда и смолы. Капатас сжимает в своих объятиях дитя — из тех, которые уже были у него в течение этих десяти тысяч лет. Думая о двух своих сыновьях — о сыне, который уходит, и о сыне, который остается, — Капатас на закате своей жизни говорит то, чему его научили пчелы: ульи не должны стоять все в одном и том же месте.

— Не идите все время той дорогой, по которой пошел ваш товарищ. В трех километрах отсюда будет дощечка с надписью «Нурия-пустынь». Он пойдет вон по той дороге. А вам надо будет идти по другой. За пустынью следит Guardia civil. Жандармы. Там-то и находится пограничная застава.

— До свидания, мсье Капатас!

— Не до свидания, a adios[127]! Сказать: «До свидания» — значит предъявить требование к богу. Сказать: «Adios» — значит предать свою судьбу в его руки… Ну и viva la guerra!

Капатас поворачивается и идет среди крестов, огромный — под стать окружающей его природе.

— Лонги! Я хочу спросить тебя кое о чем…

Усилившийся ветер прерывает дыхание.

— Вот что… — говорит Пюиг. — Вот что… Черт побери, как это глупо! Когда ты узнал мой край, узнал изнутри, а не так, как художник, пришедший сюда из другого мира, ты нашел его красивым? Я спрашиваю: считаешь ли ты, что мой край красив? Ответь мне! Так ли он красив, чтобы мы рисковали своей шкурой ради его свободы?

Пюиг продолжает, брови его соединяются в одну черту.

— Бывают минуты, когда я до смерти боюсь уступить… чувствам. Я боюсь стать… таким человеком, каким… каким был мой отец… патриотизм и военщина… салютовать знаменем… словом, сплошной парад…

— Пюиг! Не говори так больше никогда, Пюиг! Что ты! Твой край — это сама свобода!

Пюиг мягко подхватывает:

— Libertat! Libertat — по-каталонски.

— Libertat!

— Не так. Ударный слог. Libertat.

— Libertat!

— Libertat, libertat, libertat! Это для тебя все равно как пить из бурдюка — никогда ты этому не научишься! Черт побери! Вот сукин сын! Вот уж сукин сын! Черт побери, ну что за сукин сын! Adios.

Лонги уходит так же, как уходил он из лагеря.

А коль разлука навсегда,
Друзья, мы скажем и тогда
Всего лишь: «До свиданья!»

И все немецкие лагеря сейчас поют в нем.

Сухощавый Пюиг остается в аду, в аду убитых солдат, собак с разорванными пастями, в аду узников, которых пытают, и тюрем, переполненных патриотами, которые поют «Марсельезу», когда их расстреливают.

Пройдя десять шагов, Лонги машет рукой. Не повышая голоса, Пюиг, смеясь над самим собой, бросает:

— Спасение и братство!

Эме спускается по тропинке, которая идет вдоль ручья, вздувшегося от тины. Этот спуск действует на него успокаивающе. Он потерял из виду англичанина и Раису. Он ускоряет шаг. Из пустой, все еще темной чащи леса (все свои копья-лучи солнце пока еще мечет только в верхушки деревьев) его окликают. Это она. Старик прислонился к дереву и сидит неподвижно, закрыв глаза. Тут же и саквояж из крокодиловой кожи. Лонги прижимает ухо к сердцу Моше. Он вытирает пот со лба измученного старика, под его белыми волосами щеточкой.

— Уходите, — говорит Раиса. — Спасибо вам за все. Я этого никогда не забуду.

Он говорит:

— Ну, что вы! — Смотрит на часы.

Где-то совсем близко слышится оглушительный колокольный перезвон. Путешественники встают. Дорога здесь расширяется, так что Эме и Раиса могут поддерживать старика с обеих сторон. Он шагает дальше. Вскоре они видят указатель:

НУРИЯ-ПУСТЫНЬ, 3 КМ

Шрифт странный… Эме выбрал свой путь, он выиграл партию. Партия… Ах да! Это слово сказал Пюиг: «Где бы ты ни был, даже если ты совсем одинок, ты должен олицетворять всю партию». Что ж, это справедливо. Справедливо для всех партий. Всю партию. Всего человека!

Среди шпилей проглядывает черепица. Лонги, Раиса и ее дедушка окружены солдатами в серых мундирах. Нет. Это невозможно! Это же немцы! Да, да, именно немцы! Ведь на них не жеваные кепи карабинеров! Это не Guardia civil. Ах нет! Они говорят по-испански! Это самая настоящая Guardia civil. Достаточно взглянуть на их ноги. Они носят эспадрильи.

В этот вечер канадский лейтенант Эме Лонжюмо — Мон-Рояльский стрелковый полк — лег спать в жеронской carcero duro[128].

Жерона — красивый город, тюрьмы там не такие большие, как церкви, но народу в них так же много, как и в церквах.

В камеру в два метра шириной, вся меблировка коей состояла из параши, втолкнули Эме и еще пятерых беглецов — один из них был американец. Дела Эме уладились на другой же день. La mañana — отличный эквивалент немецкого Morgen früh[129]. Эме вспоминает об учебнике испанского языка аббата Нумы и Пюига.

— Mi casa es suya. Мой дом — ваш дом.

И мысленно улыбается перед тем, как погрузиться в сон, такой же глубокий, как озеро Каранса.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Санта Эспина (Santa Espina)