Пчелиный пастырь

Аристид Майоль поднял руку, изъеденную гипсом, руку, слишком хрупкую для человека, который не боялся сам обтесывать глыбы; у него было худое, изможденное лицо, слишком маленькое для большой белой бороды, и твердый, очень длинный нос; голову увенчивал темно-синий берет. Несмотря на то что тогда ему было семьдесят семь лет, у него все еще было обличье могучего патриарха, имя которого на местном наречии означает «молодой виноградник».

Он подождал, когда воцарится молчание, для того чтобы его реплика прозвучала и не потонула в гуле голосов, и процедил:

— Нет, нет, господин префект, вы доставили мне удовольствие. Не я старый человек, господин префект.

Супрефект напыжился. Он метил на пост начальника канцелярии префектуры, и назначение принесло ему разочарование. Когда же его по праву будут величать господином префектом? Но эти южане легко увлекаются метафорами, и приходится начинать все сначала! Он, уроженец Лилля, северянин, должен проявить энтузиазм.

— Позвольте, господин Майоль, вы несправедливы…

Старик поднял густые белые брови в форме перевернутой римской цифры V, обнажая над своими маленькими незабудковыми глазками бело-розовую карту жилок.

— Что вы этим хотите сказать, сударь?.. Простите, я запамятовал вашу фамилию…

— Ван Тигем. Да, господин Майоль, вы не должны жаловаться на своих соотечественников, даже на своих современников! Памятники в Пор-Вандре, в Сере, в Эльне, Морской грот, префектура… А мы хотим поговорить с вами о том памятнике, который превзойдет все остальные, — о памятнике на хуторе Рег!.. Между горами и морем! О памятнике, достойном вашего гения!

Несмотря на комплименты, вскоре стало ясно, что план этот — план сумбурный, что он родился неизвестно где, явно в генеральном совете департамента, и что цель его — прославить Руссильон с помощью, само собой разумеется, государственных кредитов. Патриарх вошел в роль.

— Я хочу сделать вам одно признание, господин Ван Гутен.

Супрефекта передернуло, но поправлять Майоля он не стал.

— Вы видели большие бутылки из прекрасного зеленого стекла, в которых на хуторе Рег прогревается на солнышке Баньюльское вино?

— Правду сказать, еще нет — это ведь всего-навсего мой второй приезд в Баньюльс, и к тому же у нас уйма хлопот — рядом граница!

— Так вот, господин префект, — (в устах патриарха «господин префект» звучало так, будто речь шла по меньшей мере об архонте, о некоем светском иерархе и даже о проконсуле из Парижа — этого современного Рима, проконсуле, прибывшем для того, чтобы побеседовать со старейшинами из самых отдаленных провинций империи!), — эти бутылки, в которых зреет на солнце лучшее, что досталось нам в наследство от предков и что составляет славу Баньюльса…

Он смаковал длинный период, и слова перекатывались, как галька, во рту у этого Демосфена с Алого Берега — все эти «бутттылллки», «пррредкоффф» — настоящий поток, образовавшийся после ливня!

— …эти бутылки не что иное, как гигантские капли медвяной росы, оставленные финикийцами — нашими славными предками! Здесь всему по меньшей мере три тысячи лет, начиная с меня, господин Вандервельде…

Супрефект возразил робко — он был напуган внезапной высадкой финикийцев:

— Ван Тигем…

— Простите, господин Ван Тьегем, я не смеюсь, я просто хочу сказать… что к старости становятся крепче вина, а не люди.

— О господин Майоль, вы обладаете силой Геракла!

Супрефекту очень хотелось вернуться к прежней теме, но уже с точки зрения гуманитарных наук. Финикийцы потрясли его, воистину они распространились по всему Средиземноморью…

Майоль в пылу своего великолепного опьянения продолжал:

— Лет десять назад я пустился бы в пляс босиком прямо по земле, как Пан в своей козлиной шкуре, и слушал бы ваши комплименты. Но увы, господин префект, успех пришел ко мне, когда я уже слишком стар. Это правда, поверьте мне…

Несколько мыслей переплеталось в этой речи. Конечно, супрефект имел кое-какие основания говорить о славе скульптора. Но тот все же не мог не чувствовать горечи своего триумфа в области надгробных памятников. Он не забывал также о том, что лет до пятидесяти оставался неизвестным, во Франции. И еще дольше его не знала Каталония. И так бы оно и продолжалось до нынешнего лета от Рождества Христова 1938-го, если бы не немцы и не его друг граф Кесслер. В его шутке просачивалась обида.

— До сорока с лишним лет я считал себя живописцем! Это была моя ошибка! Досадно, что я взялся за скульптуру так поздно, — я своротил бы горы! О, я не шучу! Поднимитесь на хутор Рег, где вы задумали поставить этот памятник. И посмотрите на баньюльскую двустворчатую раковину. Вырез бухты, выпуклости двух заливов — меж Дуном и Малым островом, меж Малым и Большим — это ягодицы Афродиты! И кроме того, я чту представителя Республики, единой и неделимой! Сходите, сходите туда!.. Посмотрите на дома, напоминающие кости домино!.. Посмотрите на отроги Альбера и башню Мадлош над Коллиуром и на виноградники! Это картина Пуссена, только еще прекраснее!

— Это верно, — произнес человек в белом. Ваш Руссильон восхитителен. Правда, тени маловато, но в конце концов…