Пчелиный пастырь

Еще прежде, чем услышать музыку, танцующие сардану, возведенные в сан полубогов, должны услышать то, что поднимается к ним от самой земли, и прежде всего прислушаться к внутреннему зову. Это наступление сарданы — не просто хор труб, но призыв, обращенный к каждому, смутный и обязательный для него, как зарождавшаяся уверенность в чем-то. В тот вечер они обнаруживали какую-то стыдливость, сдержанность, целомудрие, которые прекрасно выражала эта деревенская музыка. Танцующих с каждой минутой становилось все больше. Теперь они танцевали, взявшись за руки, эти люди, привыкшие воспевать горы и море, любовь и ее страдания, рыбака и сирену, пастуха и пряху. Можно было подумать, что они плохо знают, что им делать. Явно чувствовалась необходимость в том, чтобы посвятить их в тайну сарданы, со всеми последствиями, какие предполагает такое посвящение. Но тогда где же Сагольс, душа сарданы?

Он не двигался с места. Это были уже не «Первые такты», не школа. Сардане, хороводу, вышедшему на площадь, уже не прикажешь, иначе это превратится в балет, танец ученых обезьян. Сардана сама себе госпожа, она сама себя разжигает и рождается по своей воле и по воле народа. Сначала она должна быть воплощением скромности, а потом уж она разойдется, разгуляется вовсю. Огонь разгорался медленно. Эме сказал, что он разочарован. Анжелита заметила почти сухо:

— Это потому, что они пока недостаточно внимательны.

Чудо, которое может не произойти, интереснее, чем чудо, в котором ты уверен. Образовался первый хоровод. Ноги танцующих делали одно и то же. Ритм каждого становился спокойнее. Какая-то сила постепенно наполняла водоем воображаемого фонтана, который вычерчивали руки этих мужчин и женщин. Теперь уже Лонги стало стыдно за то, что он усомнился. Анжелита притопывала ногами, точно кошка, следившая за мухой, которую она не может достать; она готова к прыжку, она издает почти неслышные звуки, она охвачена дрожью.

— Я уже не я, — сказала она, вся преобразившись.

Баньюльс полыхал.

Сардану танцуют не парами — ее танцует целая группа, целый квартал, целая деревня рука с рукой. Под платанами остались лишь боги.

Анжелита умчалась. Он был чужой здесь. Он не умел танцевать.

«Santa Espina» говорила о своей вечности:

И прошлое, что вечно с нами,
Из недр земли нам песню шлет,
И Монсерра по-за горами
Ей вторит в свой черед.

Внезапно опустевшее Зеленое кафе превратилось в запыленный вокзал, откуда поезда не отходят. Осталось лишь несколько инвалидов, которые превозмогли свои артриты, чтобы, прижавшись носами к стеклу, увидеть, как пляшет их юность под нескончаемый разговор, который вели между собой первая скрипка и длинная черная теноровая скрипка.

Анжелита подбежала к хороводу, разорвала его, разъединив двух мужчин, которые дали ей место. С величием принцессы она положила руки на их руки и приноровилась к их ритму. Она была теперь только одной из безымянных молодых женщин в огромном хороводе. Приезжий из чужих краев понял, что он никогда не станет для нее своим.

Из всех сидевших за столом супрефекта остался один лишь скульптор, забытый, как придорожное изваяние. Его узловатые пальцы постукивали по мрамору.

Старый гений танцевал пальцами.

VIII

Через несколько дней после вечера, на котором присутствовал супрефект, Анжелита и Эме отправились на тот самый хутор Рег, о котором с таким жаром говорил Майоль. Эме стал лучше понимать свою подругу. Анжелита была свободолюбивой женщиной. Она любила свой край. Она любила свое тело. Она выставляла их напоказ. Она обожала купаться голой. Часто они так и сидели на утренних пляжах, освещенных солнцем, поднимающимся на востоке и бросающим лучи на Улейстрей или же встающим над Троком и озаряющим Пейрефит, пустынные об эту пору ланды, виноградники, разбросанные хуторки и скалы. Он пристрастился к подводной охоте и делал все так, как делали в тех краях: плавал без маски, в резиновых очках, с гарпуном, который он держал за тростниковую рукоятку острием вверх. За рыбой, которая водилась там в изобилии — за любопытными барабульками, недоверчивыми дорадами, хитрыми морскими окунями, лунообразными лунатиками-саргами, иногда попадавшимися мерузами, — он следил с меньшим интересом, чем за играми этой нагой ундины, которая бросала ему вызов. Однажды вечером он овладел ею в воде, их гладкие тела сплетались, сливались, а руки не без труда поддерживали равновесие. Он вспомнил Лорку и форелей в родниковой воде — форелей неверной жены.

Испуганно бедра бились,
как пойманные форели,
то лунным холодом стыли,
то белым огнем горели[54].