Пчелиный пастырь

Эме с удовольствием увидел снова этот словно уходящий куда-то вглубь город, склон холма, напоминавший амфитеатр, на котором летом танцевали сардану и который ярусами поднимался над виноградниками. Перед тем как познакомиться с Коллиуром и Баньюльсом, Эме несколько дней прожил на хуторке. Он писал уже эту местность, но еще продолжал учиться. Его квартирному хозяину казалось подозрительным, что он малюет целыми днями, и тот предупредил мэрию о том, что его жилец наверняка анархист. Эме на него не сердился — такова уж была атмосфера в пограничных районах.

Он любил высокие платаны Сере, соперничавшие со своими перпиньянскими собратьями — тогда они еще не были вырублены, — но, быть может, еще больше полюбились ему суровые дома XVII и XVIII веков, окружавшие фонтан, эти розовато-коричневые, медового или табачного цвета жилища, отличавшиеся друг от друга узорами балконных решеток из кованого железа и ставнями, выкрашенными в потемневший от времени светло-желтый, сиреневый, сизый, впоследствии выцветший темно-красный и тускло-зеленый цвет.

В этой симфонии — глядя на нее, становилось понятно, почему она околдовала Брака — была, как и у Видаля, некоторая жеманность, точно на медальонах с женскими профилями. Житель Сере узнавал в этих лицах то аптекаршу, то булочницу, то заведующую почтовым отделением. Яркость колорита сохранялась только на старых афишах, извещавших о бое быков, на которых маэстро — Лаланда, Эстудиенте или сам божественный Ортега — замирал в судорожном движении, как египетский бог, замирал в faente[90], запечатленный на века.

Супрефект поселился в Сере недавно, но Кузнечик — настоящее его имя было Эсперандье — помнил молодого художника: он видел его с братьями Гитар и с Пьером Брюном. Сере превратился тогда в кубистскую Мекку. Кузнечик воскрешал в памяти знаменитых гостей Сере — скульптора Маноло, композитора Деода де Северака, Пикассо, который со своей прядью волос на лбу и черными глазами ничем не отличался от сынов этого края; Макса Жакоба — вылитого префекта Шьяппа. Макс обожал сардану, но побаивался дьявола, притаившегося под юбками танцовщиц. Были здесь Хуан Гри, Матисс и Марке, который предпочитал Коллиур; Сутин, который на всех наводил страх; Шагал, Гаргальо, который в качестве материала использовал проволоку, и, разумеется, Майоль и Дюфи, который заставлял танцевать дома. И журналист Жео Лондон — настоящий хромой бес.

— Стоило посмотреть, как расхаживает Жео Лондон — это прелюбопытное зрелище, дорогой мой! Надеюсь, что в один прекрасный день у нас будет музей, где будет выставлено все, что было сделано здесь. — Он задумался. — И это обязательно будет. Несмотря на «иных прочих», здесь будет музей. Дети «иных прочих» придут в него полюбоваться тем, что хотели разрушить их отцы.

Глухая ярость, звучавшая в его голосе, говорила о том, что в Кузнечике живет совсем другой человек, чего никак нельзя было предположить.

— Вы тоже будете там представлены, майор, — любезно заметил супрефект.

Ага, значит, журналист — майор запаса! В тот вечер Эме узнал куда больше, чем мог рассчитывать. Была ли то неосторожность Кузнечика? Трудно сказать. В 1943 году Сопротивление занималось в основном тем, что расширяло сферу действий, вербовало людей, вело пропаганду — и все это при немцах, которые располагали воистину неограниченными средствами. Надо было действовать, и в то же время надо было соблюдать осторожность. Принять то или иное решение нелегко, и в конечном счете все подсказывал инстинкт. Для Кузнечика вопрос был ясен. Недавно он узнал от Хосе, что этот молодой человек, который вернулся из лагеря и который находится здесь на излечении, — друг Пюига. Для Кузнечика этого было достаточно, хотя он и не разделял образа мыслей учителя из Вельмании.

После аперитива он отвел Лонги в типографию — то было высокое хмурое здание, стоявшее неподалеку от старинного монастыря кармелитов, рядом с мастерской с грязными стеклами. Помимо того, что Виши соглашалось выдать бумагу для газеты при условии безоговорочного повиновения, трудность для Эсперандье заключалась в том, чтобы найти подходящие формулировки для газетных статей. Надо сказать правду: в этой газете, издававшейся на французском и каталонском языках, все, начиная с передовицы (написанной в наставительно-скучном тоне) и кончая всевозможными историями, писал он сам. Эме заподозрил Кузнечика в том, что он хочет выманить у него статью для газеты, но Кузнечик говорил с ним только о Пюиге.