Пчелы мистера Холмса

— Понятно, — сказал он, поднимая пузырек и бросая взгляд на его содержимое (пчелы в нем были не потревожены, остались такими же, какими он увидел их в поезде на Токио). Он поставил пузырек на стол — точно на то самое место, где он стоял до этого. Каким методичным был мальчик, каким аккуратным — все разобрано, все выровнено; вещи на тумбочке тоже в порядке: ножницы, бутылочка с клеем, большой альбом в черной обложке.

И вскоре Холмс взял в руки именно его. Опять сев на кровать, он неторопливо переворачивал страницы, всматриваясь в затейливые коллажи, изображавшие зверей и леса, солдат и войну, и наконец перед его взором предстало одинокое изображение разрушенного здания в Хиросиме. Когда он досмотрел альбом, усталость, владевшая им с утра, вконец одолела его.

Снаружи померк распыленный свет.

Окно чуть слышно царапали тонкие ветви.

— Я не знаю, — пробормотал он, сидя на кровати Роджера. — Я не знаю, — повторил он, опуская голову на подушку мальчика и прикрывая глаза, прижимая к груди альбом. — Не имею понятия…

Чуть погодя он погрузился в сон, но не в тот, что следует за крайним утомлением, не в смутную дрему, соединяющую сновидения с явью, — то было скорее оцепенение, в котором он прочно застыл. Со временем этот властный, глубокий сон выудил его из комнаты, где почивало его тело, и перенес в другие края. Он отсутствовал больше шести часов — дыхание было ровное и тихое, руки и ноги не шевелились, не вздрагивали. Он не слышал полуденных раскатов грома и не знал, что по его земле несется ветер, неистово гнется высокая трава и жалящие, тяжкие капли дождя насыщают почву влагой; когда гроза стихла, он не понял, что открылась входная дверь, пустив порыв прохладного, свежего после дождя ветра через гостиную, по коридору, в комнату Роджера.

Однако он ощутил, как холод коснулся его лица и шеи, разбудил его, как будто его кожу мягко тронули холодные руки.

— Кто здесь? — промычал он, просыпаясь. Разъяв веки, он посмотрел на тумбочку (ножницы, бутылочка клея). Его взгляд, пометавшись, остановился на коридоре — на этом сумрачном проходе между светом Роджеровой спальни и открытой входной дверью, где, понял он через несколько секунд, кто-то, высвеченный сзади солнцем, неподвижно стоит и смотрит на него. Ветер слегка колыхнул одежду — взволновался край платья.

— Кто это? — спросил он снова, еще не в силах сесть. Только когда фигура попятилась — казалось, скользнула назад, к порогу, — она стала видна. Он смотрел, как женщина занесла чемодан и закрыла дверь — снова погрузив дом в темноту и исчезнув из виду так же мгновенно, как возникла.

— Миссис Монро…

Она появилась вновь, двигаясь к комнате мальчика, ее лицо нечетким белым овалом плыло во мгле; но тьма под ним была не сплошной, она точно текла и колебалась: это из-за цвета платья, решил Холмс, из-за траурного наряда. Действительно, на ней было черное платье, отделанное кружевами, простого покроя; ее кожа была бледна, как снег, под глазами лежали синие круги (горе прибавило ей лет — лицо сделалось изможденным, движения — замедленными). Переступив порог, она без выражения кивнула ему, приближаясь, — в ней не было того страдания, которое он слышал в ее крике в день смерти Роджера и той болезненной злости, которую она явила на пасеке. Вместо этого он улавливал некую кротость, какую-то покладистость и, возможно, примиренность. Ты не можешь больше винить меня, подумал он, или моих пчел, ты несправедливо осудила нас, дитя мое, и поняла свою ошибку. Ее бледная рука потянулась к нему и осторожно вынула из его пальцев альбом. Она не смотрела на него, но он увидел угловым зрением ее расширенные зрачки и узнал в них ту же бессодержательность, что и в глазах мертвого Роджера. Ничего не говоря, она вернула альбом на тумбочку, положив его аккуратно, как положил бы мальчик. — Зачем вы здесь? — спросил Холмс, поставил ноги на пол, оттолкнулся от матраса и сел. Как только он это произнес, его лицо запылало от стыда, ведь она застала его в своем жилище с альбомом своего умершего сына на груди; он понимал, что не он, а она должна была бы задать этот вопрос. Но миссис Монро выглядела не слишком обеспокоенной его присутствием, и от этого он почувствовал еще большее неудобство. Он поглядел по сторонам, заметил свои трости у тумбочки. — Не ждал вас так скоро домой, — сказал он, неловко загребая трости. — Надеюсь, вы не устали дорогой.

Он сконфузился от незначительности своих слов и покраснел еще сильнее.

Миссис Монро теперь стояла перед столом, спиной к нему (а он спиной к ней сидел на кровати). Она решила, что тут ей будет лучше, объяснила она, и, когда Холмс услышал спокойный голос, которым она заговорила с ним, его стеснение пошло на убыль.

— Тут много чем заняться надо, — сказала она. — Мне дела сделать надо, Роджера и мои.

— Вы, наверное, голодны, — сказал он, беря трости наизготовку. — Я попрошу девочку что-нибудь вам принести, или, может быть, вы пообедаете со мною?

Он задумался над тем, успела ли дочка Андерсона закупить в городе продукты, и, встав, услышал, как миссис Монро сказала за его спиной: