Печаль Алконоста

 Дальше начинался хоть и не крутой, но долгий подъём в гору. Отец катил велосипед в руках, я бежала сбоку, как собачонка. Солнце палит нещадно, хотелось пить, но я радовалось, что у меня в животе легко, а то бы с водой еле плелась... С нетерпением ждала я, когда же мы доберёмся до первого глубокого оврага. Именно от него уже можно было садиться на велосипед, и отец с большим усилием крутил педали. Но потом опять начинался подъём покруче, и мы снова шли пешком. Я успевала заметить, что по обочине дороги с одной стороны растёт горох, с другой – веники – просо, из которого «делают» пшенную кашу и веники. Слушала я и журчание в поднебесье жаворонка. Пыталась его рассмотреть. Но птичка была маленькой: птичка как птичка, ничего особенного и журчит там, в вылинялом небе, одиноко, а мы на земле молча идём и слушаем...

 Наконец, с высоты моего росточка начинают виднеться верхушки деревьев леса. О блаженство! Это уже точный знак садиться на велосипед. Да ещё есть особая дорожка через лес. И самое счастье заключается в том, чтобы отец ехал через лес! Но папенька упрямится:

 – В лесу червей полно, паутины. Поедем по дороге.

 Если он так скажет, тогда всё пропало. Вся поездка теряла свой смысл. Проехать мимо леса, значит, не увидеть огромных сиреневых колокольчиков, порхающих над ними разноцветных бабочек, не насладиться грибным запахом, который в лесу всегда витает, не зависимо от того, есть ли там сами грибы или нет. Проехать мимо леса – значит не окунуться в его прохладу, от которой по спине ползут мурашки после длительного пребывания на солнцепёке. Но досаднее всего было пропустить место, где дорожка пересекает небольшую канавку. Через эту канавку я бы ездила и ездила весь день, потому, что когда отец разгонял велосипед и перемахивал через неё, то у меня в животе что-то обрывалось и сладко-сладко разливалось по всему телу. Наверное, это можно было сравнить с большими качелями или с другими аттракционами, нам в Калаче недоступными.

 А дальше, за лесом, который назывался Дедовым лесом, можно было и Ильинку узреть. Под горой домики, потом огороды, сады, луг и речка – как большой скользкий угорь, поблескивающий на солнце своей чешуёй. (Тут я пытаюсь вспомнить, есть ли чешуя на угре, и вспоминаю, что нет, но его кожа всё равно блестит от слизи).

 С горы речка вся в извилинках – там, далеко внизу, виден каждый её поворот. И видны коровы на тырле, где они пережидают жару, войдя по самое брюхо в воду, и видна ребятня, посинело-позеленевшая в холодной речной воде.

 – Пап, а Тулучеевка, куда течёт? – не унимаюсь я.

 – В Дон, – опять отмахивается мой отец, правнук Абрама и Веры.

 О чём он думает, мой отец? Разве его не радует этот солнечный прекрасный мир? Разве он не слышит, как заливается в синем небе невидимый против солнца жаворонок?  Разве ему неинтересно заглянуть на дно оврага с крутыми склонами и влажным от сочащихся родников дном?

 Венчают родное дедовское село крейдяные – меловые – горы. Они поднимаются перед окнами хат до самого неба. С этих гор ветер приносит горячий, настоявшийся на солнцепёке, дух чабреца – богородской травы, пряные запахи татарника и донника, тончайшие ароматы дрока и полыни. В тихую пору можно слышать пчелиный мерный гуд, исходящий от летающих и переползающих с цветка на цветок, насекомых.

 У въезда в село стоит, вся изрытая норками, самая крутая и белая от крейды гора. В синем, высоком небе, залитом солнечным пятном, суетно пищит щурки. Их вскрики назойливы, их кувыркания в небесах надоедливы. Они нарушают и ту стойкую тишину, и тот благословенный покой, что всегда окутывали мирно лежащее у подножия крейдяных гор сельцо.

 Горы вокруг Ильинки хотя и не считались горами, и не были высокими, но очень привлекали меня своими причудливыми ландшафтами, изрезанными  многовековыми потоками – и летних, с крупными тяжелыми каплями, дождей; и весенних талых вод; и беспросветной мороси поздней осени. На одной горе было лежбище великанов, которые неизвестно откуда тут взялись, решили отдохнуть, полежать на солнышке, да так и остались на веки вечные, обросши меловыми панцирями.  По этим великаньим  туловам любила я скакать, потому, что гулко-гулко отдавался топот моих сандалет на их огромных саркофагах. И хотя я не знала тогда о планете Фаэтон ровным счётом ничего, всё же некая космическая тайна скрывалась в этих туловищах. Время там спрятано, под панцирями. Время – вездесущая субстанция, и ею насыщен каждый атом нашего бытия-небытия. В этом и тайна. Между планетой Фаэтон и великанскими саркофагами на белой меловой горе в Ильинке ничего нет. Только оно – Время...

 Белогорье–крутобокое–окружило–всё–сельцо.–Окунусь–я–в–то–далёкое, –где–в–стогах–лежит–сенцо.