Печаль на двоих

Пенроуз задумался.

— Нет, мисс Сайз — занятой человек, а Уодинэм и Мерифилд не успеют быстро съездить на Кэмпбелл-роуд и обратно. Так что давайте придерживаться намеченного плана и не будем ничего откладывать.

Пенроуз уже двинулся к дверям, когда Фоллоуфилд вернул его назад:

— Сэр, я только что вспомнил одну вещь, которую мне сказала мисс Тэй.

Пенроуз посмотрел на него с любопытством и недовольством.

— Это было на днях, — продолжал виновато Фоллоуфилд, старательно игнорируя укоризненный взгляд своего начальника. — Я случайно с ней столкнулся, и она упомянула, что интересуется Сэч и Уолтерс, и мы об этом с ней немного поговорили.

— Неужели? Вы, Билл, ни разу об этом не упомянули.

— Нет, не упомянул. Вы были слишком заняты, сэр. В любом случае, может, я и ошибаюсь, но мне помнится, как мисс Тэй сказала, что одной из свидетельниц на суде выступила некая Эдвардс.

— Эдвардс? Та же фамилия, что и у кого-то в семье Бейкер? — Пенроуз мгновенно посерьезнел.

— Эта женщина, Эдвардс, жила в доме Сэч. Судя по всему, именно ее показания и решили судьбу Амелии. У вас есть еще немного времени поговорить с мисс Тэй, если она здесь, — пряча самодовольную улыбку, добавил Фоллоуфилд. — Может, она и не мисс Марпл, но сведений у нее хоть отбавляй.

Пенроуз улыбнулся и направился в приемную клуба узнать, где ему найти Джозефину.

ГЛАВА 10

«Сегодня после полудня, сидя в машине, я почувствовала к вам такое влечение, что у меня перехватило дыхание. У вас голубые глаза или серые? Или серо-голубые? Нет, они серые, правда же? Наверное, мне больше никогда не следует с вами видеться. Наверное, чтобы разлюбить вас, мне понадобится не один, а сто один год. Не странно ли, что меня преследует физическое ощущение тела, которым я никогда не обладала, и не забавно ли, что при любом прикосновении к незнакомому человеку я испытываю отвращение, и все это из-за любви, которой всего несколько месяцев от роду. Вы, дорогая, вроде призрака, что стоит между мной и всеми прочими людьми, но я еще за вас примусь — в пристойном смысле этого слова. И когда вы в Лондоне, этот город кажется мне намного милее».

Джозефина отложила в сторону дневник Марты и подошла к окну. Снег на Кавендиш-сквер уже утратил белизну, утоптанный возбужденной процессией продавщиц, старавшихся не упустить ни единой драгоценной минуты своего обеденного перерыва. Но на уровне окна снег, мирно улегшись на ветках деревьев, был по-прежнему свеж и магически прекрасен, а слева от Джозефины на фоне его белизны резко выделялась одна из самых замечательных в городе бронзовых статуй. Скульптура изображала мать и ребенка, и Джозефина почувствовала, что в этот свой приезд она восхищается ею еще сильнее, чем когда-либо прежде: пронзительная нежность к ребенку, исходившая от фигуры матери, каждый раз остро напоминала о сюжете ее новой книги.

Но мысли о работе пришли и улетучились. Ее узкая кровать была теперь сплошь покрыта морем голубых листков бумаги, и она, разворошив их, уселась, поджав ноги, на постель и снова принялась за чтение. Будь то обычный роман, Джозефина, наверное, была бы очарована столь откровенным и красноречивым описанием чувств, но то, что она сама являлась объектом этих чувств, целиком и полностью разрушало удовольствие от чтения.