Печаль полей

- А может, и донесу? - на задор задором ответил он Иголкину.

Иголкин фыркнул:

- Подтопчешься.

- Небось-небось.

- На все ноги.

- Небось, брат.

- На бутылку водки, может, поспорить?

- Зачем мне водка? Я не пью.

- Что ж ты все о себе? Ты о людях подумай: пить-то ведь я буду.

И заговорили кругом:

- Он жадный: на водку его не разоришь.

- Святые, они завсегда так: только бы им.

Посмотрел на всех Игнат, и потускнело в нем что-то.

Протянул Иголкину потную руку.

- Давай поспорим, что же.

- Только чтоб к ужину.

- К ужину.

На повисшую на худой спине Игната деревянную козулю Иголкин накладывал кирпичи не спеша, выбирая все цельные и считая вслух. Игнат молчал, все ниже сутуля спину. А когда положен был сороковой кирпич и Игнат тронулся с места, покачнувшись так тяжело, точно держали его за ноги, - Иголкин свистнул:

- Эге-ге, брат!

И всем стало ясно, и яснее всех самому Игнату, что он проспорил. Но что-то сверкнуло в нем хмельное, и, обернувшись к Иголкину, Игнат сказал:

- Думаешь, бог допустит надо мной посмеяться? Нет, брат! Не допустит!

Скрипели и гнулись под каждым медленным шагом доски лесов, поперечины цеплялись за носки и каблуки опорков. В сорок шагов длиною вытянулся каждый неровный, тряский шаг. Шею сразу точно налило чугуном, и свело спину. И от ног к глазам через все тело протиснулись темные волны, сначала редкие, а потом все чаще-чаще, и мутно стало.

На первой площадке, там, где начинался второй этаж, он остановился перевести дух и глянул вниз: прыгали и не хотели стать пятна лиц, ярких рубах и рук.

- Что, что, брат, взопрел? - кричал снизу Иголкин.

И засмеялись гулко.

Игнату стало вдруг страшно, и он начал беззвучно шептать: "Господи, как же это?" Уж не пошел - пополз дальше, согнувшись. Пригнулся лицом чуть не к самым доскам лесов, а ноги ставил близко одну к другой и упирался иногда в переборки руками.

Снизу видно было, как медленно полз Игнат. Завод, закутанный в леса, был огромный, ни о чем не думающий, стоял так, как будто век уже стоял на этом месте и до скончания века будет стоять, а на четвероногом Игнате, почти затерянном среди досок и балок, тяжело ехали кирпичи. Бросили есть кулеш. С ломтями черного хлеба в руках обернулись все, как один, добродушно оскалив зубы; смеялись над ним:

- Ого-го-го! Пополоз! Глянь!

И говорили об Иголкине:

- Ну, Иголкин! И что выдумает, рябой шут!

А Иголкин, отойдя от лесов так, что видны были все их повороты, зорко следил маленькими веселыми глазками за каждым движением Игната и, искренне огорчаясь им, кричал:

- Зубами зачаливай! Слышь, зубами! Эй!.. Вот неспособный!.. Нужен тебе поп от чертей да гроб от червей - только всего!

А когда не кричал он и не говорили в кругу рабочие, было так тихо, что вместе со скрипом досок слышно было, как дышал Игнат - часто и хрипло, как запаленная лошадь.

И вдруг упал он.

На подъеме, там, где леса делали крутой поворот, хотел он, - так показалось снизу, - скинуть с себя козулю, но оступился зыбкой ногой, неловко зацепился за широкую щель носком опорка и в незабранный досками боковой пролет, глухо ахнув, упал головою вниз. И сорок кирпичей погнались за ним, проводили его до самой земли, и здесь уже, раздавив его ребра, раскатились в стороны с довольным гулом.

Сбежались и повернули Игната лицом кверху. Он был жив, но изо рта его, тяжело дышавшего, узко сочилась кровь, икал, вздергивал левой ногой, мелко дрожал синим земляным лицом и не глядел ни на людей, ни на небо, прочно стиснув веки.

И сказал Фома Иваныч, горячо хлопнув себя по сухим бедрам:

- Оглашенный! И куда тебя, холеру, перла нечистая сила! На водку польстился!

"С дуриной" сказал, побелев и онемело уронив руки:

- Страсти, страсти господние!.. Вот грех!

И Лобизна толкнул локтем Иголкина, прибавив ядовито:

- Пропала твоя водка, Иголкин! Вот и выспорить выспорил, а не выпьешь.

В это время Анна с Ильей, срезавши с крупной чайной розы маленькую яркую почку, бережно прививала ее на колючую ветку шиповника. Шиповник не давался сделать надрез, как не дается в ковку молодая лошадь, - он колол ей тонкие пальцы, и Илья крепким ногтем сковыривал шипы, а маленькая почка в руке Анны ждала, и рука чуть дрожала от какого-то сладострастия материнства: привьется почка, и этой же осенью, быть может, зацветет шиповник большими розово-желтыми цветами.

Но от внезапного шума с постройки вздрогнула Анна и уронила розовую почку. Шум был не веселый рабочий шум, а другой - тревожный, и от него, еще ничего не зная, начала уже привычно холодеть и сжиматься, уходить куда-то внутрь Анна: кто хочет спрятаться, становится вдруг ниже ростом.

Но когда сказали, прибежавши, что упал с лесов Игнат, нельзя было удержать Анну. Чуткая, точно за сто верст слышала каждый шорох, широко открыла глаза и пошла к заводу, подошла тем летучим шагом, когда не чувствуют уже в теле ничего, кроме сердца: сердце идет.

Дня уже не было! Солнце осталось только затем, чтобы можно было увидеть и вобрать завод и на земле под ним того, кто упал.