Печаль полей (Повести)

— Ты из крестьян, видать? — Горечь сама собой отхлынула от горла, только на Агафонова смотреть почему-то было неудобно, ощутил он ни с того ни с сего и какую-то вину перед этим человеком.

— Нет, я таежник в прошлом. И лесником долго служил. Вот сейчас как вспомню — заноет сердце от тоски. Лес, природа вообще — это высший разум, какой есть под солнцем. Научишься все это видеть и понимать — и обнаружишь в себе человека. А это для тебя — еще задача, уж поверь мне.

Демидов и понимал и не понимал, о чем говорит Агафонов. Но чувствовал — надо ему верить. И неожиданно для себя произнес:

— Да-а, хороший ты, должно быть, человек.

— А это люди по-разному считают, — усмехнулся Агафонов. — Так что ж, позвонить мне насчет тебя в лесничество? Не подведешь меня?

— Ты мою жизнь всю слыхал. Меня вон сколько подводили, а я вроде никого пока.

— А ты поубавь-ка злости! — рассердился вдруг Агафонов, покраснел, как от натуги. — «Меня вон сколько…» А сколько? Все люди будто тем лишь и занимались. Один раз только, один подлец… Это надо тебе сразу, тут же понять!

— Оно и раз, да досыта. Он, сволота, так и сказал: «Икать всю жизнь будешь». И вот — наикался! Меня тоже понять не худо бы.

— Значит, ты ему не простишь? Мстить собираешься? — Агафонов, взявший было телефонную трубку, положил ее на место.

— А он что, Макшеев, живой? — быстро произнес Демидов. — Ты знаешь его?

— Не знал бы, может, и небывалым посчитал все, что случилось с тобой.

— Где ж он живет-поживает?

— Там же и поживает, в Колмогорове. Женатый на этой твоей Марии.

Демидов сидел согнувшись, уперев локти в колени, лицо уронил в ладони, тяжко, с загнанным хрипом дышал. Агафонов не говорил теперь ни слова. Павел знал — он ждет ответа на свой последний вопрос.

— А ты… ты вот простил бы ему, доведись это с тобой? Ты не отомстил бы?

— Я? Простить — не знаю, не простил бы, кажется. А мстить, мараться об него — побрезговал бы. Себе дороже.

— А я себя дорого теперь не ценю! — со злостью выкрикнул Демидов.

Они помолчали, будто каждый размышлял про себя, что же им делать, как разойтись? Наконец Демидов произнес с трудом, не глядя на Агафонова:

— И дети у них… у Макшеевых, имеются?

— Двое, кажется, сын и дочь.

Демидов еще посидел немного и, гремя стулом, тяжело, неуклюже поднялся:

— Ладно… Не встреть я тебя… такого, — кроваво отомстил бы ему. Теперь — не трону. Действием — не трону. А простить, как и ты вот говоришь, — не смогу. Это уж как хочешь.

— Как понять — «действием не трону»?

— Неужели не понятно?

— Чем же тронешь?

— Не знаю. Ничего не знаю. Позвони в лесничество.

Попрощавшись, пошел из кабинета, но вдруг остановился, проговорил:

— Это вот, про стих — хорошо ты. Солнышко светит всем — и зрячим и слепым. Ведь просто, а верно.

— Правильно, Демидов! — обрадованно, с облегчением, как показалось Павлу, произнес Агафонов.

— И еще, должно быть, ты верно сказал: это для меня задача — обнаружить в себе человека. Тут ты корень какой-то глубокий задел.

— Не задача, а ползадачи уже, — улыбнулся Агафонов.

— Нет, обманываешься, — упрямо повторил Демидов. — Что ум рассудит, то еще сердце пронять должно. А это — задача.

6

… И стал работать Демидов лесником близ Колмогорова.

Прав оказался толстый Агафонов. Вечный шум леса, птичьи звоны, говор таежных речушек действовали успокаивающе, душа Демидова отходила. Прав он был, что и людей в лесу много: охотники, рыбаки, ягодницы, грибники… Не было и дня, чтобы он не встретился с кем-то из людей, со многими подружился даже. Таким указывал лучшие ягодные, рыбные и грибные места.

С удивлением он обнаружил, что люди как-то быстро располагались к нему, молодые звали дядя Паша, а кто постарше — Павлом Григорьевичем. И он заметил еще — почему-то всегда доверчиво относились к нему бабы-ягодницы, без опаски шли за ним в самые глухие места, какие бы он ни указывал. Видно, молва шла о нем хорошая, добрая. И то сказать — ни разу ни одним словом, ни намеком не обидел он ни одну женщину.

Не удержался он лишь однажды, когда незнакомая колмогоровская — видно, из приезжих — бабенка Настасья откровенно упрашивающим взглядом заставила его присесть с ней на ласковую, травянистую полянку. Было ей лет под сорок, крепкая и чистая, она и потом прибегала к нему в лес, приходила, таясь и краснея, в его сторожку, ночевала иногда. Она, овдовевшая еще в сорок четвертом, согрела его щедрым женским теплом, пробудила в нем что-то неприятное, тоскующее.

— Вышла бы я за тебя, Павел, — сказала она однажды. — И не было бы счастливей меня бабы… Да не могу, дети отца живого помнят, не примут никогда тебя. Переломается все в душе их…

— Ты, Настасья, хорошая, сердце у тебя золотое, — ответил ей на это Демидов. — Но не обессудь — не взял бы я тебя. И никого никогда не возьму, один буду…

— Это почему, Павел? — спросила она, глядя на него с материнской тревогой. — Я вот давно примечаю — замерзлая у тебя душа будто, захлопнутая какая-то. Что такое у тебя в жизни вышло? Человек ты добрый, ласковый, а вот один. Попиваешь чуть не каждый день… Отчего?

— Не спрашивай об том. Не к чему людям знать… Как там Макшеевы у вас живут?