Печаль последней навигации

Когда впервые на Оби появились такие буксиры, построенные в Венгрии, на них были установлены хорошие радиопередатчики. Плывут, бывало, новенькие, отличные от всех, красавцы суда и далеко по Оби разносится музыка. За это речники и прозвали их «музыкантами». Потом замученные передатчики вышли из строя и буксиры замолчали.

Тогда, за пеструю окраску, стали звать их «петухами». Но теперь буксиры перекрасили в белое, и они утратили свои прозвища…

Вот сейчас и появился на сверкающей обской глади такой бывший «петух-музыкант». Зоя замерла. В сапожках, в брюках, в красной болоньевой куртке, она походила на мальчишку, чуть сумрачного, упрямого и твердого. Зоя пристально следила за буксиром, пока он не проплыл мимо со своими огромными пустыми баржами. На его палубе никого не было, только в окнах рубки смутно мелькали какие-то фигуры.

«Муж ее там работает», — догадался Гурин.

Осеннее солнце ярко освещало одинокую напряженную фигурку Зои.

«Э-хе-хе… И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет… Ах, молодость, молодость! — усмехнулся Гурин. — Им, молодым, все это кажется страшно важным… Плачут, страдают, бедняги… И из-за чего, спрашивается? Он разлюбил ее… Она разлюбила его… Э-хе-хе… Дуралеи! Вы бы лучше подумали, что жизнь наша короче воробьиного носа. Вот от чего можно сходить с ума».

2

Спал он, как всегда, неважно. И странное приснилось ему сегодня. Приснилась ему предзимняя необитаемая Обь. Безлюдные сырые пляжи со скелетами грибков, с которых уже сняли цветные тенты, еще не убранные дощатые купальни, полуразобранные вышки для ныряния, вытащенные далеко на берег перевернутые лодки и безмолвный затон со стоячей водой, где сгрудились, готовые зимовать, недвижные теплоходы, буксиры, катера, самоходки, «ракеты»… И все это затянуто дымкой дождя…

С каменной тяжестью на душе проснулся Гурин. И решил так, что это ему приснилась его жизнь…

Он вышел на палубу во мрак, в ветер. Плескалась Обь. Пахло вянущими тальниками. Было глухо, безлюдно. Никто уже не ночует на островах, не пылают на них костры. Продутые ветрами, обнаженные — они бесприютны. Далеко светятся красные фонарики бакенов, тревожно предупреждают о чем-то. Все уже спали, кроме помощника капитана в темной рубке за штурвалом. Но нет, на корме чьи-то приглушенные голоса, шаги, смех, какая-то возня.

— Отстань! Или я ударю, — это сердитый голос Зои.

— Да что ты, Зоенька! Милая моя девчонка. Я же при виде тебя схожу с ума. — Это уже ласковый голос Николая.

«Вон оно что!» — Гурин улыбнулся.

— А ты не сходи.

— А я уже сошел!

— Лечись.

— Вылечи!

Опять возня, шепот, звук поцелуя, а затем быстрый топот сапог по металлической палубе. Мимо Гурина пробежала Зоя, распахнула дверь, застучала каблуками по железной крутой лесенке вниз, к своей каюте.

Николай тарахтел спичками на корме, кашлял; наконец, другой стороной, прошел в рубку.

Ушел в каюту и Гурин. Но спал он недолго, и рассвет встретил на палубе. В легком туманце он видел протоки, острова, а на берегах темные сосны, с желтыми прядями берез. И он вдруг почувствовал себя вроде бы счастливым.

День его был наполнен осенней Обью, запахами тальника, одиночеством, холодноватым октябрьским солнцем, душевной тишиной и покоем. Теплоход приставал к буксирам, к земснарядам, к плавбазам, и ребята слушали Гурина, смотрели фильмы. Теплоход плыл все дальше и дальше на север… Хорошо из теплой каюты смотреть в окно на пустынные берега, на обскую тальниковую осень и видеть невидимое — ветер, который принимал образ стелющейся, засохшей травы и тревожно бьющихся последних листьев. Ветер был желто-бурого цвета… И Гурин писал об этом в своем блокноте.

Да-а… Чего уж скрывать, — не исполнилось то, о чем всю жизнь мечталось…

Если бы студенты узнали, что их любимый преподаватель литературы тайком, ночами пишет стихи, — то-то бы они удивились. И может быть, даже посмеялись бы, заподозрив его в сентиментальности, а то и в графомании. А для него ничего не было дороже поэзии. Вот это он не скрывал от своих учеников. Но то, что в молодости он издал в Барнауле свой первый и единственный сборничек стихов, об этом он стыдливо помалкивал.

Сборничек этот состоял из довольно милых, певучих и гладеньких стишков. Но все они говорили уже о сказанном, перепевали уже спетое. Боже мой, как он потом, вернувшись с фронта, стыдился их. И пришлось ему без всяких обиняков, жестоко сказать самому себе, что нет у него таланта, а есть просто способности. А у кого их нет, способностей-то, в наш век? Поэзия же требует, по крайней мере, хотя бы дарования.

Это было крушением. Легко ли отбросить единственную, прошедшую через всю его жизнь, мечту? А у него хватило мужества. Безволием он, к счастью, не страдал.

Но влюбленность в поэзию не выпустила его из мира литературы, и он стал преподавателем. Иногда приходилось не очень-то весело подшучивать над собой: ничего, мол, не падай духом, сам Белинский вон тоже хотел стать драматургом, а стал критиком…

Подшучивать-то он подшучивал, а писать не бросал. Для себя, конечно. Но теперь он писал стихи в прозе…