Печали американца

— И мне кажется, точнее, я выяснял, наводил кое-какие справки, что у мисс Блай есть товарки по цеху. Судя по всему, он, то есть этот самый господин, так вот, он методично и, я бы даже сказал, жадно, да, именно жадно, я в этом убежден, ищет встречи со всеми женщинами, так или иначе существовавшими в жизни Блауштайна, втираясь к ним в доверие, а в ряде случаев и в милость. Последнее слово я употребляю в низменном его значении и сразу оговорюсь, из соображений деликатности и почтительности, что безмерно сочувствую твоей сестре и болею за нее всем сердцем.

Бертон потупил взор и уставился на лежащую перед ним на тарелке кисло-сладкую курицу генерала Цо.

— Но откуда такая уверенность? Надеюсь, ты там свечу не держал?

Бертон залился темным румянцем:

— Нет, конечно. Все в рамках приличий, клянусь. Я говорю не о том, что видел лично, а о том, что напрашивается по логике вещей: приходы, уходы, время входа внутрь, время выхода. Плюс личность этого человека в моем понимании, истолковании и даже, не побоюсь этого слова, предвидении будущего. У этого персонажа такие пристрастия, такие, с позволения сказать, аппетиты, что ничего, кроме беды, это не сулит. Я провижу черные грозовые облака. Шторма и бури.

Какие-то из опасений Бертона я разделял, но мне все же казалось, что насчет Генри Морриса он перегибает палку, возможно — из ревности. Ясно было одно: моя сестрица или ее идеальный образ оказались в эпицентре как минимум трех личных драм. Тут и Фельбургерша, с мстительным упоением вымещающая на ней какие-то обиды, и Моррис с его литературно-ролевыми играми, и наиболее безобидный на общем фоне Бертон, одержимый любовью, которая, по моим ощущениям, перерастала в навязчивую идею.

На приеме в среду мисс Л. первым делом обрушила на меня шквал жалоб на вторую жену своего отца и ее дочь, которая к тому же была беременна. Я прекрасно понимал важность этого еще не родившегося ребенка, но сегодня мисс Л. на контакт не шла. Меня она назвала «набитым дерьмом аналитиком, который много о себе воображает, а сам и мухе не поможет», — эта неожиданная трансформация идиомы «мухи не обидит» была отражением ее разочарования по поводу моего, как она это называла, «бессилия». Я оказался «завравшимся сукиным сыном, который не понимает, когда ему говорят правду». Она же твердо помнит,что в детстве с ней жестоко обращались, били головой о стену. Как можно этому не верить?!

Я сказал, что она хочет вывести меня из себя. Что она все время провоцирует меня, испытывает на прочность. Что существуют правила, регламентирующие поведение, как ее, так и мое, и она эти правила нарушает.

— Если вы убеждены, что я не могу вам помочь, тогда зачем вы приходите?

Я знал, что в моих словах звучит отчужденность, что это с моей стороны ретирада, но все-таки надеялся привнести в ее восприятие некоторую неоднозначность. А вдруг?

Мисс Л. подняла на меня глаза:

— Я не знаю, зачем я прихожу.

— Может быть, где-то в глубине души вы все-таки верите, что у нас получится?

Она молчала. Взгляд ее был холодным и непроницаемым.

Я попытался еще раз:

— Помните, мы с вами говорили о ваших, как мы их назвали, «опорожнениях». Вы тогда сказали, что ненавидите свою пассивность и бездеятельность в эти периоды. Когда вы на меня нападаете, то вы раз за разом потворствуете моей пассивности, потому что я в таких ситуациях не знаю, что сказать, за что хвататься. Вы, таким образом, закрепляете во мне качество, которое хотели бы истребить в себе.

Мисс Л. прикрыла глаза, казалось, голова ее еле держится на шее.

— Мне нехорошо, — прошептала она.

Потом она рывком встала с кресла, держась за живот, обвела комнату глазами и едва успела наклониться над корзиной для бумаг, как ее вырвало.

Я достал бумажные салфетки, чтобы она могла утереть рот, сказал, что сейчас приду, отнес пластмассовую корзину в туалет, выплеснул содержимое в унитаз и смотрел, как бурая кашица смывается водой. Потом я побрызгал корзину моющим средством, добавил воды и оставил стоять, а сам поспешил назад.

— Ну, как вы, получше?

— Куда вы это дели?

Ее лицо было очень бледным.

— Отнес в туалет. Все нормально.

— Вы что, убирали за мной? — спросила она тихим голосом.

— Да ничего особенного, просто сполоснул корзину водой.

— Вы отмывали мою блевотину? Сами? Почему вы не позвали уборщицу?

— А зачем?

— Как вы могли? — процедила она. — Какая мерзость!

Это был не ее голос. Я понял, что слышу кого-то другого, и чуть не подпрыгнул:

— Вы ведь не со мной сейчас говорите!

Я почти всхлипнул, так мне было ее жаль.

— Это говорит взрослый, отчитывающий ребенка.

Она озадаченно потрясла головой. На лице ее появилось выражение растерянности.

— Я запуталась. Мне холодно. Я совсем одна.