Печали американца

Инга подняла на меня глаза:

— Я слышала, как он уходил. Я помню, что лежу в кровати и глаз не могу сомкнуть, потому что еще вечером, за ужином, видела, какое у него было лицо — отстраненное, погруженное в себя, тоскующее. Невиннейшая, казалось бы, вещь — пойти пройтись, когда тебя что-то гложет, даже если на дворе ночь-полночь, ну что тут особенного? Но все это окружалось такой завесой секретности и было так густо замешено на страстях, что воспринималось как настоящий ужас. Причем я не помню, что именно могло послужить толчком. Ссоры с мамой и все такое прочее тут абсолютно ни при чем.

— Мне потом, уже в студенчестве, пару раз казалось, что у отца была диссоциативная фуга.

— Фуга? — недоуменно переспросила Инга. — Как у Баха?

— Почти. Fugaпо-латыни — «бегство». Вплотную этим заболеванием стали заниматься в девятнадцатом веке, тогда же возник термин, которым пользуются до сих пор. Я ни разу не слышал, чтобы такой диагноз поставили женщине, все пациенты — только мужчины. Человек вдруг срывается с места и исчезает на несколько часов, дней, а то и недель, а потом просыпается совсем в другом месте, не имея ни малейшего представления о том, кто он такой и что с ним произошло. Это довольно редкое заболевание, но один раз я с ним столкнулся во время ординатуры в Пейн Уитни. В клинику поступил человек с переломом локтя и множественными ушибами после падения, но травмы головы у него не было. Ему наложили гипс. Никаких документов у него при себе не оказалось, о том, что было раньше, чем за месяц до травмы, он не помнил, но его это мало заботило. Тогда из приемного покоя его послали к нам, в психиатрию. В конце концов выяснилось, что этот человек уже четыре недели как объявлен в Южной Каролине в розыск по заявлению жены, но когда она приехала, он ее не узнал.

— Как вы его лечили?

— Лекарства тут не помогают, врач просто беседует с пациентом. Его жена, чтобы забрать его домой, добиралась до Нью-Йорка автобусом черт знает откуда. Ее предупредили о его состоянии заранее, но она все равно была в отчаянии. Оказалось, толчком к случившемуся послужило публичное унижение. Муж работал механиком в гараже, так вот, хозяин стоял в дверях, держа гаечный ключ, а его заставил выползать оттуда на четвереньках, и все это в присутствии других рабочих. Судя по всему, в детстве его жестоко истязал отец. А когда он пришел домой, жена назвала его трусом. Он взбеленился, убежал куда глаза глядят и больше не появлялся.

— Он пришел в себя?

— Да, через недельку.

— Чертовски приятно быть сестрой гения!

— Так лечил-то не я. Я только наблюдал, а внезапное возвращение памяти происходит при этом и без медицинской помощи.

— Но папа ни на минуту не забывал, кто он такой.

— Тем не менее я не могу отделаться от ощущения, что это все-таки случай диссоциативной фуги, ранее не описанный.

Инга кивнула.

— Он ко всем так хорошо относился, — тихо сказала она.

— Даже слишком.

— Слишком, — повторила Инга.

Я пришел к ней домой на Уайт-стрит. Была суббота, вечерело. Верхний свет подчеркивал ее тонкие черты. Мне показалось, что она стала выглядеть чуть получше. Носогубные складки, залегшие вокруг рта, словно бы расправились, и кожа под глазами не отливала синевой. Разговор наш происходил после ужина. Сони дома не было, она пошла куда-то с одноклассниками. Мы сидели в молчании, теплом, задумчивом молчании, которое возможно лишь между задушевными друзьями, и потягивали вино.

— Кто бы мог подумать, — проронила Инга. — Эрик и Инга, мальчик и девочка, выросшие в сельской глуши, живут теперь в Нью-Йорке, превратились в записных полноправных горожан, и даже от провинциального миннесотского выговора почти не осталось следа. А ведь наш отец родился в прериях, в бревенчатом доме. Просто не верится.

Несколько секунд я не мог ответить. В голове у меня полыхнула картина, которой я никогда прежде не видел.

— Он сгорел!

— Кто сгорел? — спросила Инга.

— Бревенчатый дом, в котором родился наш отец. Сгорел дотла.

— Конечно. Потому-то они и переехали в другой. Тот, что до сих пор стоит.

Голос сестры звучал чуть насмешливо.

— Стоит один-одинешенек, тебя ждет. Твой, кстати, дом.

Я возвращался с работы. На крыльце Миранды и Эглантины снова лежала фотография. Позади был трудный день. По дороге я читал в метро какую-то статью и, подходя к дому, продолжал размышлять о ней, но тут увидел черно-белый снимок, лежавший изображением вверх. Лицо Миранды я моментально узнал, но над ним кто-то поработал. На месте зрачков и радужек глаз зияли отверстия, при виде которых я вздрогнул от какого-то не подвластного рассудку узнавания, но это чувство, мелькнув, исчезло. Я поднял карточку и посмотрел, не написано ли чего-нибудь на обороте, но там был только знак, который я уже видел раньше, — перечеркнутый круг.

Положив фотографию на стол в гостиной, я вдруг вспомнил. Из глубин памяти возник образ пациента, швыряющего мне в лицо фотографию с воплем:

— Чтоб они сдохли, сволочи! Чтоб они сдохли!