Печали американца

Происшедшее в парке Инга обсуждать со мной отказалась. Бертона, по ее словам, ей очень жаль, и она страшно огорчена, если заставила его беспокоиться. Но когда я сказал, что Соня тоже беспокоится и ни минуты сомневается в том, что все это имеет отношение к Максу, Инга замолчала. Я слышал, как она дышит в телефонную трубку, и ждал.

— Эрик, — наконец сказала она, — я сейчас не в состоянии об этом говорить. Просто не в состоянии. Я даю тебе слово, что все объясню, но не сейчас. И пожалуйста, не дави на меня, это бесполезно.

Я не настаивал. Она мгновенно перевела разговор на другую тему. Я называю такой прием многословной защитой. Инга без умолку трещала о том, что собирается устроить обед, пока мама в Нью-Йорке, сокрушалась по поводу меню, рассказывала, как отмела потенциального гостя по причине его вегетарианства, клялась, что в жизни больше не станет «заводиться с этими баклажанами, будь они неладны».

— Маме нужны положительные эмоции и нужно мясо.

И тут я совершенно для себя неожиданно вдруг поинтересовался, как она отнесется к тому, что я приду не один. Она, естественно, не возражала. Потом я спросил ее про Уолтера Одланда.

— А я больше не звонила. Все собиралась, да так и не собралась. То одно, то другое. Слушай, а почему ты сам не позвонишь?

— Я до сих пор не уверен, правильно ли мы поступаем.

У меня перед глазами снова возник белый домик с темными окнами. Я понял, что чувствую вину. Но чью? Свою или чужую?

Мы попрощались, и я повесил трубку.

Через две недели после высадки произошел один случай, про который мне до сих пор не хочется ни вспоминать, ни рассказывать, — писал отец. — Это единственный эпизод военного времени, который не дает мне покоя, потому что часто снится ночами. Мы вчетвером, трое солдат и лейтенант Мэдден, тряслись на джипе по проселочной дороге. Вдруг впереди показался человек. По самурайскому мечу можно было догадаться, что это японский офицер, но вел он себя очень странно. Заметив нас, он метнулся в кусты и двигался при этом как-то по-бабьи, мелкими семенящими шажками. Мы взяли его в кольцо. Несмотря на то что вокруг было где спрятаться, он, бедолага, сидел, скорчившись, в траве и был открыт со всех сторон. Мы медленно приближались. Ему бы встать, поднять руки вверх, но он чуть пошевелился и вновь застыл в позе, показавшейся мне молитвенной. Еще пара секунд — и четыре направленных на него автоматных ствола должны были вздернуть его вверх, так что ему стало бы не до молитвы. Но раздались два коротких выстрела. Он даже не вскрикнул, просто медленно и мягко завалился на бок, потом несколько раз дернулся, словно хотел выпрямиться, и все, конец. Стрелял наш лейтенант. Ни один из нас троих не заметил, когда он остановился и прицелился. Он потом божился, что у японца в руках была граната. Не было у него никакой гранаты. Пистолет был, парабеллум японский, в кобуре, но кобуру он даже расстегнуть не успел.