Печали американца

К тому времени, как я приехал в школу на спектакль, все сидячие места были заняты, и мне пришлось встать у стенки возле двери. Перед «Варежкой» шел «Кленовый лист» с участием шести выплясывавших по комнате картонных листьев женского пола, которым полагалось «трепетать и падать на землю», и одного насмерть перепуганного листочка мужского пола. Он без конца поворачивал голову к импровизированным кулисам — по крайней мере, это так называлось бы, проходи спектакль не в классе, а на сцене — и спрашивал: «Пора? Уже пора?», пока от сидящей сбоку женщины, по виду типичной учительницы — длинные седые волосы, круглые очки в металлической оправе, озабоченно наморщенный лоб, — не поступил долгожданный сигнал. Злополучный лист тут же рухнул с глухим стуком на пол, физиономия его блаженно расплылась от сознания того, что театральная миссия наконец-то выполнена. По логике следования времен года пьеса с участием Эгги шла следующей. На сцену выскочила блондиночка, укутанная явно не по погоде, ведь на дворе стоял июнь. Она резво проскакала из конца в конец, размахивая зажатыми в обеих руках красными варежками, потом одну из них нечаянно уронила на пол. Этот жест, призванный изображать небрежность, как я понимаю, был тщательнейшим образом рассчитан, поскольку в тот же миг навстречу зрителям заковыляла Эгги, облаченная в красный вязаный балахон, оставлявший открытыми только лодыжки, ступни да сосредоточенную мордочку, напряженно высовывающуюся из отверстия в центре. Наступив кроссовкой на валяющуюся под ногами варежку, она приготовилась к монологу. Вытянув одну руку перед собой, чтобы гигантский большой палец торчал под нужным углом, Эгги обвела зрителей горящими глазами:

— Горе, горе варежке, потерявшей пару!

Выдержав паузу, она продолжала, возведя очи горе и рукой, то бишь большим пальцем, бия себя в грудь, оплакивать свою злую судьбу:

— Горе! Горе!

Но вот гримаса отчаяния сменилась выражением неописуемой радости, когда укутанная блондиночка появилась, размахивая уменьшенной копией Эглантины. Зрительская аудитория, состоящая из благодарных друзей и родственников, разразилась громом аплодисментов, кое-кто доброжелательно смеялся, а кто-то от восторга свистнул в два пальца.

После зимней драмы показали весенний «Тюльпан» и летнюю «Поливалку», а я приметил сидящую впереди Миранду. Узнав ее затылок, я почувствовал прилив возбуждения, немедленно сменившийся паникой. Господи, чего ради я здесь? Листья, водяные капли, тюльпаны, варежка и варежкина хозяйка вышли на поклон, публика отхлопала свое, аплодисменты переросли в шумные и не слишком организованные поздравления. Крошечные актеры и актерки верещали, вопили и бегали как сумасшедшие. Миранда обняла Эгги. Рядом с ней я заметил дородного мужчину с усеянным родинками бледным лицом и смуглую женщину, тоже высокую, но более стройную, чем супруг, одетую в элегантную тунику. Это были бабушка и дедушка. Остальные обнимавшие наверняка приходились Эгги тетями и дядями, я догадался, что это сестры Миранды и их мужья. Кроха с копной непокорных волос, тоже, безусловно, член семейства, с восторгом разгуливал взад-вперед по стульям, цепляясь за спинки. Лейн в обозримом пространстве не просматривался, и мне от этого немедленно полегчало. Эгги первая меня заметила.

— А я говорила маме, что вы придете! — закричала она, радостно улыбаясь от уха до уха.

Меня представили присутствующим. Я отметил про себя, что у отца Миранды крепкое рукопожатие, а у матери волнующий низкий голос. Что до красоты, то, по сравнению с Мирандой, на трех ее сестрах природа отдохнула, но держались они очень любезно. С самой же Мирандой я простился за руку, несмотря на то что мы уже пару раз обменивались вежливыми, ни к чему не обязывающими поцелуями. Присутствие членов ее семьи почему-то действовало как сдерживающий фактор.

— Очень может быть, что у вас растет актриса, — сказал я.

В обществе Миранды я неизбежно скатывался на банальности. Чем больше я старался произвести впечатление, тем отчаяннее меня подводило остроумие и тем мучительнее было сознание собственной заурядности. Миранда тем не менее одарила меня благосклонной улыбкой и произнесла, понизив голос:

— Погорелого театра.