Печали американца

Спустя месяц после защиты диссертации по «Или-или» Кьеркегора Инга узнала, что беременна. Несмотря на то что в предыдущих браках у Макса детей не было и он неоднократно подчеркивал свое «неотцовское начало», из него получился до смешного восторженный папа. Он качал Соню на руках и пел ей песни скрипучим, напрочь лишенным певучести голосом. Он записывал на магнитофон ее младенческий лепет, фотографировал и снимал на камеру каждый новый этап ее развития, учил дочь играть в бейсбол, ревностно посещал все школьные собрания, концерты и спектакли, а также без зазрения совести хвастал ее стихами, считая их поэтическими жемчужинами, а ее саму — вундеркиндом. Бытовая же сторона жизни — покормить, утешить, одеть, почитать перед сном — целиком легла на плечи Инги. Между ней и Соней я видел ту же связь, которая существовала между Ингой и нашей мамой, не облекаемая в слова телесная близость, которую я для себя определяю как наложение. Работая с пациентами, я без конца сталкиваюсь с разнообразными версиями детско-родительских отношений, когда человек терзается из-за каких-то хитросплетений своей истории, не имея возможности ее изложить. Смерть Макса совершенно выбила Ингу и Соню из колеи. Моей племяннице тогда было двенадцать лет, очень непредсказуемый возраст, возраст внутренних и внешних изменений. Сониным прибежищем отчего-то стала маниакальная страсть к порядку. Моя сестра оседала, разваливалась на части и рыдала, а Соня драила, выравнивала по линеечке и ночи напролет делала уроки. Ее разобранные по цветам и сложенные аккуратной стопкой свитера, ее табели успеваемости, которые можно было вешать на стенку, и странно ломкий по временам отклик на материнское отчаяние были из той же оперы, что и ярлычки да каталожные ящички в кабинете моего отца. Я видел в этом колонны архитектурного ордера необходимости, сооружения, возведенные, чтобы отгородиться от уродливой правды хаоса, смерти и разрушения.

Макс под конец жизни совсем иссох. Помню, как он лежал на больничной койке, уже в беспамятстве, голова его напоминала череп, чуть припорошенный сединой. Выпростанная поверх одеяла безвольная рука казалась не толще прутика. Морфий перенес его в сумерки, уготованные умирающим. После мучительной агонии я чувствовал страшную опустошенность. Я, как сейчас, вижу Ингу, подползающую под трубку капельницы; вот она ложится к мужу на койку и, прильнув к нему всем телом, опускает голову ему не грудь, повторяя:

— Дорогой мой, мой дорогой, мой единственный…

Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами. Я тогда отвернулся и тихонько вышел в коридор, где впервые за долгое время смог дать волю слезам.

Только после смерти Макса я в полной мере ощутил себя дядей Эриком, главным мужчиной в доме, мастером на все руки, консультантом по части написания научных работ, проворным отскребателем кастрюль и главным советчиком Инги и Сони во всех сомнениях, больших и малых. В роли мужа я потерпел фиаско, а вот как дядя очень даже преуспел. Инге необходимо было говорить о Максе, о беспощадной «норме», которую каждый божий день он обязан был «выдать на-гора», после чего оставался обессилевшим и выжатым как лимон, о его еженощных бдениях перед телевизором, показывающим старые фильмы, в компании с бутылкой виски да пачкой «Кэмела», о бешеных вспышках раздражения, за которыми следовало раскаяние и клятвы в вечной любви. И о его страшной болезни ей тоже необходимо было говорить. Раз за разом я слушал про утро, когда у Макса началась неукротимая рвота и под конец он, весь белый и трясущийся, позвал Ингу на помощь.

— Весь туалет был в крови. На стульчаке брызги, и в унитазе кровищи полным-полно, чуть не до краев. Он знал, что это конец. Я цеплялась за какую-то надежду, до последних дней цеплялась, а он мне потом сказал, что все понял, едва увидел, чем его рвет, и еще подумал: «Я хорошо поработал, так что теперь можно и умереть».

Я всегда подозревал, что их союз был страстным, но непростым. Они испытывали обоюдную зависимость друг от друга, их связывала история любви, которая не подергивалась ряской, а бурлила и вскипала, пока вдруг трагически не оборвалась.

— На самом деле было два Макса, — любила повторять Инга. — Мой Макс и «тот самый» Макс, литературное достояние, мистер Гений.