Печали американца

А в Генри Моррисе, напротив, воображение сильнее всего поражали глаза. Понаблюдав за ним какое-то время, я понял, что моргает он реже, чем обычные люди, и от этого становилось как-то не по себе. Он был на четыре-пять сантиметров ниже меня, красивый как бог и, по моим ощущениям, чуть моложе Инги. Когда нас представляли друг другу, Моррис пожал мне руку. Глаз он при этом не прятал, смотрел холодно, но не враждебно, а вот рукопожатие получилось крепким до агрессивности, из-за чего я мысленно отнес его к тому типу мужчин, которые в каждом встречном подсознательно видят соперника. Но насторожиться меня заставила одна сцена, свидетелем которой я стал буквально через несколько минут. Моррис и Инга разговаривали на кухне. В ответ на какую-то его шутку сестра рассмеялась, потом отвернулась, чтобы взять поднос с закусками, и я увидел, как его пальцы сомкнулись у нее на правой руке, чуть повыше локтя, вдавливаясь в кожу все сильнее и сильнее. Инга перестала смеяться и повернулась к нему с выражением нежной покорности. Глаза ее сияли. Потом, с легкой улыбкой, она ласково дотронулась до его руки и высвободилась. Любовная связь, существующая между ними, была осязаемой, и я заключил, что употребленное Ингой слово «свидание» — не более чем эвфемизм.

Бертон приехал последним. Остальные сидели с аперитивом в гостиной. Инга открыла дверь. Мой друг выглядел массивнее обыкновенного, поскольку оделся слишком тепло для весеннего вечера. Прямо с порога он сунул Инге упакованный в целлофан букет цветов, который держал перед собой обеими руками, и принялся пространно излагать причины своего опоздания. Когда Бертон отдавал Инге цветы, у него откуда-то из области подмышек раздался не то хруст, не то треск, из чего я заключил, что под костюмом находится импровизированный потоуловитель. Но по-настоящему страшно мне стало при взгляде на его лицо. Всякий раз, стоило ему встретиться с Ингой глазами, в них появлялось выражение такой беззащитности, такого безграничного обожания, что невольно возникали ассоциации не с пылко влюбленным мужчиной, а с псом, обмирающим при виде хозяйки. У меня екнуло сердце.

Разговор перескакивал с войны в Ираке на превратности памяти, а с них на природу снов. Вино лилось очень щедро, и как именно мы переходили от одной темы к другой, я помню не совсем отчетливо, но к тому времени, как все расселись за столом и принялись поглощать баранину, я успел уяснить себе, что Генри Моррис пишет книгу о Максе, — очень важная деталь, о которой Инга ни словом не обмолвилась, когда описывала своего гостя, — что он яростнейший противник войны, о чем говорит без обиняков, и что поданное мясо режет и жует с такой тщательностью и изяществом, что в этом чувствуется некая привередливость.

Носовой платок Бертона жил своей отдельной жизнью. Подобно белому флагу, он реял в воздухе, промокая и утирая лицо владельца, а потом сворачивался и исчезал в его гостеприимном кармане. Владелец же был в приподнятом состоянии духа, частью из-за вина, частью из-за близости любимой женщины, поскольку, когда он улыбался — а он это делал почти все время, — его губы расползались и хлюпали, чего за ними прежде не водилось. Он что-то излагал Инге на противоположном конце стола, а она, разрумянившаяся, слушала его, восторженно кивая. Мама беседовала с Лео Герцбергом, и до меня доносились лишь отдельные фразы. Лео вспоминал:

— Когда наша семья уехала из Берлина, мы поселились в Хэмпстеде, на севере Лондона, в маленькой квартирке. Мне казалось, там грязно и дурно пахнет.

— А я во время оккупации жила в пригороде Осло, — слышал я тихий голос матери. — После войны я, как большинство норвежских барышень, поехала в Англию, работала помощницей по хозяйству, год прожила в семье в Хенли-на-Темзе, это городок в тридцати милях от Лондона. Потом вернулась, поступила в университет.

Миранда вела себя абсолютно свободно, я никогда прежде не видел ее такой раскованной. Она больше обычного улыбалась, больше обычного жестикулировала, и я даже подумал, что если какие-то горести и тяготили ее, она просто выкинула их из головы. Мы сидели рядом, и ощущение телесной близости чрезвычайно сильно воздействовало на мои периферические нервы, я просто чувствовал, как они вибрируют. От Миранды пахло духами, и я испытывал неодолимое желание уткнуться носом в ложбинку между ухом и шеей и вдыхать их аромат. Она говорила со мной и Генри о книжной графике русских конструктивистов, предмете, с которым я не был знаком даже поверхностно, но разговор перетек в сферу эмоционального воздействия цвета. Миранда сказала, что есть такой оттенок бирюзового, очень бледный, от которого ее пробирает дрожь, словно озноб начинается при температуре. Я помянул синестезию,[33] потому что как раз читал про одного человека, у которого все люди непроизвольно ассоциировались с какими-либо цветами.

— Допустим, если он встречал кого-то замкнутого, зажатого, то видел его в зеленом.

— А что тут удивительного? — вмешалась Соня. — Конечно, цвет связан с чувством. Одно дело красный, другое — синий.