Печальная история братьев Гроссбарт

Оба искренне расхохотались, отчего рана на щеке Гегеля снова начала кровоточить. Покалеченная лошадь Курта уныло смотрела на них, пока Гегель не покончил с ней ударом лома. Затем Манфрид пустил в ход топор и добыл столько мяса, что хватило бы на дюжину и менее крепких мужчин. Братья проявили не свойственную им щедрость, решив позволить волкам и воронам присвоить остальные трупы, и нетвердой походкой направились к перевалу. Ночь опустилась на них, как тень гигантского грифа.

III Ночь в горах

Развести костер в темноте на продуваемом всеми ветрами горном перевале – задача не из легких, однако Гроссбартам она оказалась вполне по плечу. Пока Манфрид на чем свет стоит клял растопку, Гегель собирал дрова, а когда захотел помочиться, направил струю в котелок. Он помазал собственной мочой изодранную щеку и губу, вздрагивая от боли и добавляя свою порцию проклятий в адрес упрямого костра. В конце концов огонь занялся́. В его свете Гегель нарезал полос из самого паршивого одеяла и передал котелок брату.

Манфрид припомнил, что один цирюльник говорил, мол, конская моча куда полезнее человеческой, и больше часа терпеливо ждал, а когда услышал характерный звук, бросился ловить драгоценную струю. Братья лишь в общих чертах знали о гуморах – крови, флегме, черной и желтой желчи, – которые якобы циркулируют в человеческом теле и ответственны за его здоровье, поэтому больше полагались на простое знахарство. На углях медленно пропекалась конина, и Манфрид поставил котелок рядом, чтобы разогреть жидкость. Гегель увидел, что затеял брат, и презрительно хмыкнул.

– Гамлина вспомнил? – поинтересовался он.

– Вспомнил, какая у тебя моча вонючая, – парировал Манфрид, промокая тряпочкой, вымоченной в горячей жидкости, свое продырявленное ухо.

– Нельзя пользоваться тем, что из зверя изошло, – провозгласил Гегель и откусил кусок конины.

– Ага, если не считать мяса, которое ты жуешь, да шкуры, в которую нарядился, – фыркнул Манфрид.

– Это совсем другое дело. Зверь помереть должен, чтоб его съели или на одежду пустили.

– А перья как же? – помолчав, спросил Манфрид.

– Перья?

– Перья.

– Это ты к чему? – нахмурился Гегель.

– Перья идут на стрелы, заколки и все такое прочее. И птицу необязательно убивать, чтоб их забрать.

– Ну, они-то не считаются! – грубо расхохотался Гегель. – Птицы не звери!

– Ну… они, конечно, чуток другие, да.

– Само собой. Ты сколько птиц видел, чтоб они ползали, как звери? Совсем другие. И рыбы тоже. Я без вопросов в рыбью кожу завернусь, если ее порезать.

Манфрид кивнул. Аргументы брата его не убедили, но дальше разговор мог зайти в тупик. Братья были согласны почти по всем вопросам, но даже после стольких лет совместных странствий Манфрид не мог в полной мере оценить степень недоверия, которое Гегель испытывал по отношению ко всем четвероногим тварям. Брат, конечно, не отказывался на них ездить или есть их мясо, наоборот, получал от этого явное удовольствие, которое, как верно отмечал Манфрид, попахивало садизмом. Обрабатывая ухо конской мочой, Манфрид и на опухшую шею плеснул, чтоб не пропадало лекарство.

Если не считать ран, Гегель чувствовал себя превосходно. Пережевывая ужин, он вытащил из-под рубахи образок убитой Герти и поднес его к свету. Опознать Святую Деву в грубом резном изображении смогли бы только глаза истинно верующего. Он потер округлые груди Девы большим пальцем и задумался о том, что это значит – быть милосердным.

Глядя на брата, Манфрид ощутил укол зависти. Он считал себя куда более благочестивым, чем Гегель, который начал славить Ее имя только после того, как Манфрид ему объяснил, чего Она стоит. Однако решил, что истинно милосердно оставить брату его трофей, а не отбирать. Несмотря на то что именно Манфрид сразил гнусную еретичку, которая носила этот образок на шее, Гегелю Ее изображение явно несло утешение. Идея ужалила Манфрида, словно комар, он взял из телеги одно из копий, переломил древко и принялся вырезать себе собственную Святую Деву. У него выйдет куда более точное подобие – и груди, и живот будут заметно крупнее.[7]

Вскоре Гегель растянулся у костра и заснул, оставив брата дежурить. Манфрид ел медленно и за ночь поглотил несколько фунтов конины. Он порадовался доброму угощению и с удовлетворенной ухмылкой подумал, что печальные дни овсяной каши и барсучьего мяса остались позади. Гроссбарт знал, что горы не могут тянуться бесконечно, а за ними лежит море – и путь туда, где их ждут дедовы сокровища. Некоторое время спустя он разбудил брата, чтобы тот стоял на часах, и улегся на прогретой телом Гегеля земле. Манфрид вообразил, будто звезды – самоцветы, что сияют в глубине забытых гробниц, и, засыпая, он успел увидеть, как вскрывает покров ночи и набивает карманы блестящими драгоценностями.