Печальный детектив

По прикосновениям рук и по запаху волос, которые касались его лица, порой залепляя рот, затем и глазами через колеблющийся, туманом наплывающий свет он узнал Лерку. Она попоила его из ложечки. Издалека донесло до него голос. Сообщалось: больной открывал глаза. Чтобы доказать себе, что он их действительно открывал и может их открывать, Леонид произвел в себе огромную работу, с большим напряжением сосредоточился, стянул в одно место все, что в нем слышало, ощущало и жило, – увидел тополь за окном, и одинокую сухую ветку, и на ней белый-белый «стакан». Будто рука в драной перчатке протянула ему большой кусок сахара, ни с какого бока не обколотого, снежного, зимне-праздничного, сладкого. Осенним ветром шевелило, снимало остатки коры с отжившей ветки, но выше ее еще билась россыпь примерзлых листьев, не успевших отцвесть и опасть на землю. Малая птаха, синица или щегол, – но тот ведь на репьях осенями жирует, – выбирала козявок, на зиму упрятавшихся в коре и в листьях, неторопливо обшаривая ствол, ветви, и, когда клевала стерженек листа, он, потрепетав, отваливался, мерзлый, тяжелый, без парения, с пугающим птицу жестяным звоном падал вниз, и птаха отпархивала в сторону или вверх, провожая зорким глазом лист. Успокаивалась и снова начинала кормиться.

«И так вот всю жизнь! В поисках корма, в хлопотах, в ожидании весны. Прелесть-то какая!..»

Почувствовав взгляд человека, птаха прекратила поиск, кокетливо склонив головку с детски сытенькими, лимонно-желтыми щеками, глянула на него через стекло и тут же успокоенно продолжила работу, поняв, что от немощного человека нет ей никакой опасности.

– Пы… пы… пти-чка! – прошелестел едва слышно Леонид и заплакал, поняв, что видит живую птичку, и она его видит. Живого.

Еще через сутки он спросил, не открывая глаз:

– Иде я?

– Идея все та же: побеждать зло, утверждать добро. – Сквозь заложенные уши, через туго и плотно натянутые перепонки, все еще издалека пробился к нему голос Лерки.

Он проморгался, осмотрелся. Прямо от жены, от Лерки, к нему, к мужику, протянуты толстые провода! Они навеки крепко связаны!

К нему начал возвращаться юмор. Об семье! Самая это юморная нынче тема. По трубочкам сочилось что-то светлое, каталось бусами круглых пузырьков. Провода выглядели вынутыми из мертвого тела жилами, но шарики в стеклянных трубочках катились весело и живо. Тоже хорошо. Просто так хорошо. Без юмора. Это что же получается: как ему пришили ногу, так он отсюда и не уходил, что ли? Или его вновь изуродовали?

А-а, Тугожилино. Телятник. Женщины. Венька Фомин… «Да что же это такое? Бьют и бьют. Калечат и калечат… Когда же этому конец будет?» Жалко себя сделалось Леониду, вновь его на слезу повело. Он хотел отвернуться, да невозможно – проводами опутан, держат они его, и сил нету. Лерка, не спавшая две ночи, увидев слезы на лице мужа, тоже закрылась рукой, но слезы просочились сквозь ее пальцы.

– Ты когда-то сложишь удалую голову! – ругалась Лерка, хорошо ругалась. Слушал бы и слушал. Вообще все и всех слушал бы, на все и на всех глядел бы и глядел – такое это счастье! – В деревне. Богом, начальством и людьми забытом углу обезвредил преступника! У нас везде есть место подвигу, да? Чуть не подох!

Он с трудом поднял руку, опустил ее на Леркино колено, вспомнил его, крепенькое, круглое, высвеченное солнцем, там, в леспромхозовском общежитии, давно-давно, в какой-то жизни, в каком-то веке. Передохнув, нащупал ее пальцы, попробовал сжать их.

– Там, в том углу, тебя… дуру…

– Встренул, – подсказала она.

– Аха!

– И что же? Я встретил вас, и все былое в отжившем сердце ожило?

– Аха, ожило!

– Ну, ты даешь! На ласки повело жестокого опера. В лирику бросило! – Лерка отвернулась к окну, смаргивая слезы. – И правда, птичка! – удивилась она. – Ну, зорок, орел! Ну, приметлив! Ума бы еще маленько, и был бы мужик хоть куда!

– Я и так умный чересчур, и от ума жить мне как-то неловко, ум большой, одежка тесная, рукава короткие, штаны до колен…

– Ври больше! Умных на ржавые вилы не сажают. Умных, да еще и писателей – из пистолетов бьют.

– Будь я в форме… Он за туриста-интеллигента меня принял… иконы да прялки которые вышаривают… – Подышал: некуда торопиться-то, а поболтать так охота, давно с женой не болтал. – Интеллигенты что? Их должно резать или стричь…

– Нельзя тебе много шутить. На шутки умственность и сила тратятся. У тебя ни того, ни другого…

– Как я хочу жрать, старуха!

– О-о! Вот это другой разговор.

Выкарабкался! И на этот раз выкарабкался! На третий или на четвертый день пришла «подывыться» на родственника румяная, только еще начинающая полнеть повариха – от нее перелили Сошнину кровь: оказалась нужная ему группа.

Остановившись в отдалении, дивчина поздоровалась:

– Здоровеньки булы? Ну як, воно, здоровячко, товарищу лейтенант?

Сошнин сделал невероятное над собой усилие, чтобы не расплакаться снова, поманил дивчину к себе: