Печать Соломона

И мне приснился жуткий сон. Сначала я плыл, что не было так уж страшно, раз я не умею плавать в реальной жизни. Высоко в небе ярко светило солнце, волны мягко перекатывали через голую спину, теплая вода поддерживала меня на поверхности, и плыть было легко. Я находился в открытом океане без малейшего намека на берег на горизонте; вода была темно-зеленого цвета, как листва в густом лесу, и пахла она насыщенным таким запахом, как плодородная почва. Потом я нырнул, и тут началась всякая жуть. Я превратился в рыбу без чешуи, у меня была большая голова, серая кожа, белое, как у сома, брюхо и беззубая пасть. Превратившись в эту рыбину, я начал увеличиваться в размерах. И рос, пока не стал величиной с китовую акулу.

Я, то есть серо-белое морское чудище, заглатывал беззубой пастью и выбрасывал через жабры сотни галлонов воды. Потом я почувствовал, как что-то покалывает мою рыбью кожу. Сотни серебристых рыбок с присосками вместо рта липли ко мне, пока я плыл под водой. Они стаями появлялись из глубины и цеплялись к рыбе-Кроппу. Их были тысячи, и в итоге они покрыли меня сплошь. Я чувствовал, как они высасывают из меня жизненные соки. По мере того как силы покидали меня, я погружался все глубже и глубже, а вода стала черной и очень холодной.

Меня бросило в дрожь. Не знаю, умеют ли рыбы дрожать, но в этом сне все казалось возможным, даже рыба-Кропп с белым брюхом.

Я проснулся, но все равно продолжал дрожать.

В иллюминаторе плясали отраженные морской водой солнечные зайчики. А рядом с ним, привалившись к переборке, стоял Оп-девять.

– Который час? – спросил я.

– Два часа до точки ввода.

– Нравится мне этот ваш профессиональный жаргон в духе Тома Клэнси[11], – сказал я. – Экстренное извлечение. Особый субъект. Точка ввода. И что будет, когда мы войдем в эту точку?

Я сел, и каюта снова закружилась у меня перед глазами. Кто-то – вероятно, Оп-девять, коль скоро его, как я понял, ко мне приставили, – принес еще один стакан с апельсиновым соком. Я выпил его залпом.

– Тогда у нас будет часов шесть, – ответил Оп-девять.

– Шесть часов на что?

– На то, чтобы остановить Гиену до того, как он откроет Малую Печать.

– Гиену?

– Майка Арнольда, – уточнил Оп-девять.

– Гиена – это его кодовое имя?

– Тебе не нравится? Мы сочли его наиболее подходящим.

– Нет, все нормально, просто я никак не могу понять, зачем нужно кодовое имя, если все знают, как его зовут на самом деле?

– Затем, что в противном случае он рискует оскорбить наши чувства, а мы, суперсекретные агенты в духе Тома Клэнси, очень чувствительны, – объяснил Оп-девять и указал на изножье кровати. – Не желаешь одеться, пока мы не прибыли в Марса-Алам?

– Что?

До этого я и не думал, что не одет. Оказалось, что на мне только больничная ночнушка. Зачем агенты АМПНА напялили на меня больничную ночнушку?

Я выскользнул из-под одеяла и схватил стопку одежды. Оп-девять не двигался с места и смотрел на меня этими своими темными глазами. Оставалось надеяться, что он не собирается стоять так, пока я одеваюсь.

– Где тут умыться и почистить зубы? – спросил я и провел языком по зубам – ощущение было такое, будто я лизнул ковер, причем не тонкий, как в доме Таттлов, а толстый и с густым ворсом.

– Иди налево, последняя дверь справа в конечной точке коридора, – сказал Оп-девять.

Конечная точка коридора. Я не заметил у Оп-девять акцента, но выражался он так, будто английский не был его родным языком. Кто так говорит – «конечная точка коридора»?

Оп-девять отворил мне круглую дверь. Я прижал одежду к груди, другой рукой стянул на спине ночнушку и побрел по коридору, куда сказано. Может, вы не в курсе – больничные ночнушки завязываются на спине тоненькими тесемками, так что по пути к конечной точке я сверкал голым задом. В коридоре было полно агентов, они сновали туда-сюда, а некоторые останавливались и таращили на меня глаза.

Мне показалось, что кто-то пару раз хихикнул, а однажды сказали «салага». Хотя, возможно, я ослышался и это было «бедолага», что тоже звучало подходяще.

Дойдя до конечной точки коридора, я вошел в последнюю дверь справа и оказался в крохотной ванной комнате. Три или два туалета в самолете – вот такая по площади была эта ванная. Я еле втиснулся в душевую кабину, но зато там была съемная лейка на гибком шланге с регулируемой насадкой.

В кабинке салага-бедолага прислонился спиной к стене, долго стоял под струями воды и пытался понять причину своей слабости и головокружения. Может, это все от смены часовых поясов?

А еще, стоя под душем, я обнаружил под левой мышкой неприятно болезненную точку. Это меня напрягло. Под мышками у нас лимфоузлы. А моя мама умерла от рака. Рак передается по наследству. Хотя у мамы он не с подмышек начался.

Сдернув с крючка полотенце, я вытерся насухо, и, честно скажу, когда вытирал ноги, голова у меня снова закружилась. Потом я обмотал полотенцем бедра и уселся на унитаз.

Я ни разу не плакал с Ноксвилла, с того момента, как началась вся эта история, и вот теперь у меня появилась возможность хоть на чуть-чуть уединиться и дать себе волю. В общем, я заплакал.