Печать тайны

Тайна рождает «томительное беспокойство и душевный гнет», утомительность «хрупкой жизни» и ее «неустойчивость», «неизбывную тревогу нашего двадцатого века» («Соловьиное эхо»), «безвестные ужасы», страх смерти, «дьявольский блеф бытия», «бессмысленное существование» («Белка»).

Но тайна отнюдь не обязательно должна восприниматься со знаком минус. И прежде всего потому, что она не всесильна. Можно «приблизиться к тому состоянию духа, которое, как учат буддисты секты дзэн, предвосхищает мгновенное и нерассудочное постижение самых глубоких истин мироздания» («Соловьиное эхо»). А знакомому с европейской философской традицией повести А. Кима напомнят знаменитое выражение Николая Кузанского: «Непостижимое постигается посредством его непостижения». И тогда за покровом тайны обнаруживается то, что противостоит «отчуждению смерти» — в борьбу с «Безносой» вступает «Любовьвоительница», обнаруживаются истинные границы «духовной сущности» человека, загорается «пламя человеческой надежды, доброты и любви». «Доброта Человечества расходится во времени на отдельные ручейки, реки и тихие хранилища и питает собою то мгновение соития Человека и Солнца, из которого прорастает творчество», человек слышит «повеление себе никогда ничего не бояться и немедленно совершить какой-нибудь высший подвиг во имя человечества или достичь невиданных глубин во всепожирающем творчестве», просыпается способность «охватить… всю безмерную громаду человеческого страха» и умение «тотчас же пизвергпуть его с высот во прах», а попросту говоря, «отвага», «тихая и безликая доброта людей» спасает чужие жизни.

Это столкновение — вечное противостояние света и тьмы — проходит через все повести А. Кима. Уже в самом начале «Соловьиного эха» «свет уменьшился в булавочную точку, вспыхнул с неимоверной яркостью и затем угас.

Жизнь была поглощена беспредельной тьмой»… В конце повести герой обретает уверенность: «мне вполне стало ясно, почему дед решился на это, и даже увидел, как меркнет, меркнет свет в глазах и стремительно темнеет оставляемый навечно мир, но никак не может гаснуть окончательно, — словпо высшая тайна жизни в том, что свету ее никогда не быть поглощенному тьмою»…

Темнота — признак отчаянья, безнадежности, тоски, несчастья. Герой «Белки» Митя Акутин «ощутил свою жизнь как темную[1] сгущенную печаль», «предутреннюю печаль», это настроение приходит к нему, когда можно различить «шевеление какого-то лоскута тьмы», «смутную глубину пространства», «в полумгле».

Другой герой «Белки» в семнадцать лет обнаруживает, «что за внешним спокойствием и будничностью жизни кроется ее тайная глубина, начинающаяся тут же, под тоненькой пленкой обыденности, и уходящая в кромешную темноту, где шевелятся, трудятся, неведомые свету чудовища».

Напротив, «энергию жизни» — важное для А. Кима понятие — он называет «светлой» и снова противопоставляет ее тоске уже в другой повести, в «Луковом поле». И недаром Солнце именует А. Ким с большой буквы в «Лотосе».

Откуда берется тоска, печаль героев А. Кима? В сущности, это страх перед вечностью и надежда на бессмертие человечества (еще раз вспомним образ Лазаря). Категории времени чрезвычайно важны в произведениях А. Кима, обладая сюжетообразующей, конструктивной энергией.

Герой «Соловьиного эха» Отто Мейспер «тихо направился по своей последней дороге, уводившей его в скучную и немилую для него вечность». Персонажи А. Кима в их внутренней сути живут на грани воспоминания о прошлом и предчувствия, провидения будущего, и именно это помогает им обретать «истинные границы… духовной сущности»: «Тонкая, обессиленная шея и грудь больной были жалобно и равнодушно открыты постороннему взору, но Отто Мейснер не отвел своих глаз, потому что уже хранил в душе супружеский покой при виде ее тела (бывает, что вещее предчувствие далеко опережает опыт), а мы знаем, что Отто Мейснер получил от любви к этому телу свое продолжение — большую, протяженную во времени и пространстве ветвь рода Мейснеров, плоды которой отличались тем, что то и дело в корейских семьях с этой немецкой фамилией (которая теперь пишется М е с н е р) рождаются дети с огненнорыжими волосами». С другой стороны, «кто станет возражать на ТО, Что всякий воспоминаемый милый человек является лишь частью нашего духа, нашей мечтой и безупречным изваянием наших помыслов. И если однажды майским утром проснуться от близких и неистовых звуков соловьиной песни да выйти в прохладную густоту утра, в тишину с оглушительным соловьиным боем, то вдруг сможем непостижимым образом вспомнить и о самом себе — и в немоте печали, восторга и примирения постигнуть, как мало удерживает общая память и как бесценно то, что опа сохраняет».