Читаем Печорин и наше время полностью

Странная мысль: неужели можно дать кому-то счастье, только жертвуя чем-нибудь во имя этого человека? У Печо­рина получается так. Но есть ведь и другая точка зрения: герои Чернышевского говорили, что «жертва не требуется», что «жертва — сапоги всмятку». Это значит: можно быть по- настоящему счастливым тогда, когда и не замечаешь, что идешь на какие-то жертвы, потому что любишь, и эти жерт­вы естественны для тебя, они тебе самому необходимы, не кому-то другому.

Печорину такое понимание не дано; он «любил для себя, для собственного удовольствия... и никогда не мог насытиться». Поэтому в ночь перед дуэлью он одинок, «и пе останется па земле ни одного существа, которое бы поняло» его, если он будет убит. Страшный вывод делает он: «После этого стоит ли труда жить? а все живешь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового... Смешно и досадно!»

Дневпик Печорина обрывается в ночь перед дуэлью. Последняя запись сделана через полтора месяца, в крепости N. «Максим Максимыч ушел на охоту... серые тучи закрыли горы до подошвы; солнце сквозь туман кажется желтым пят­ном. Холодно; ветер свищет и колеблет ставни... Скучно!»

Как не похож этот тоскливый пейзаж на тот, которым откры­вался дневник Печорина: «ветки цветущих черешен», яркие пестрые краски; «воздух свеж и чист, как поцелуй ребенка»; там горы синели, вершины их были похожи на серебря­ную цепь — здесь они закрыты серыми тучами; там ветер усыпал стол белыми лепестками — здесь он «свищет и колеб лет ставни»; там было «весело жить» здесь «с к у ч и о»!

Еще не зная о подробностях дуэли, мы уже узнали глав­ное: Печорин жив. Он в крепости. За что он мог попасть сюда, если не за трагический исход дуэли? Мы уже догадываемся: Грушницкий убит. Но Печорин ие сообщает этого сразу, он мысленно возвращается к ночи перед дуэлью: «Я думал уме­реть; это было невозможно: я еще не осушил чаши страданий и теперь чувствую, что мне еще долго жить».

В ночь перед дуэлью он «не спал ни минуты», писать не мог, «потом сел и открыл роман Вальтера Скотта... то были «Шотландские пуритане»; он «читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом...».

Но едва рассвело и нервы его успокоились, он опять под­чиняется худшему в своем характере: «Я посмотрелся в зер­кало; тусклая бледность покрывала лицо мое, хранившее следы мучительной бессонницы; но глаза, хотя окруженные коричне­вою тенью, блистали гордо и неумолимо. Я остался доволен собою» (курсив мой.— Н. Д.).

Так мог бы рассуждать Грушницкий, это ему важно про­изводить впечатление. Но мы уже знаем: и для Печорина но безразлична показная, внешняя сторона жизни,— это огор­чительно, но Печорин неисправим: бороться с худшим в себе он не только не может, но и не хочет.

Все, что томило и тайно беспокоило его ночыо, забыто. Он готовится к дуэли трезво и спокойно: «велев седлать лошадей... оделся и сбОжал к купальне... вышел из ванны свеж и бодр, как будто собирался на бал».

Вернер взволнован предстоящим поединком. Печорин го­ворит с ним спокойно-насмешливо; даже своему секунданту, своему другу он не открывает «тайного беспокойства»; как всегда, он холоден и умен, склонен к неожиданным выводам и сравнениям: «...старайтесь смотреть на меня, как на пациен­та, одержимого болезнью, вам еще неизвестной... Ожидание насильственной смерти не есть ли уже настоящая болезнь?»

Наедине же с собой он снова такой, как в первый день пребывания в Пятигорске: естественный, любящий жизнь че­ловек. Вот как он видит природу по дороге к месту дуэли:

«Я не помню утра более голубого и свежего! Солнце едва выказалось из-за зеленых вершин, и слияние первой теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи наводило на все чув­ства какое-то сладкое томление; в ущелье не проникал еще радостный луч молодого дня...» (курсив мой.— //. Д.).

Этот пейзаж, как всегда у Лермонтова, живописен — в нем яркие краски: голубое утро, зеленые вершины, «луч... золо­тил... верхи утесов», серебряный дождь... Но главное в этом пейзаже — восприятие его человеком: «сладкое томленье», «радостный луч молодого дня» — так впдит природу человек, едущий стреляться; потому-то Псчорнп вызывает у нас такое щемящее сочувствие, что изредка — очень редко,— но все-таки позволяет он приоткрыться светлой, ясной и молодой части своей души.

Все, что он видит по дороге к месту дуэли, радует, весе­лит, живит его, и он не стыдится в этом признаться: «Я пом­ню — в этот раз, больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу. Как любопытно всматривался я в каждую росинку, трепещущую на широком листке виноградном и отражавшую миллионы радужных лучей! как жадно взор мой старался проникнуть в дымную даль!»

Но вся эта радость, жадное наслаждение жизнью, восторг, восклицания — все это спрятано от постороннего глаза. Еду­щему рядом Вернеру в голову но может прийти, о чем думает Печорин.

«Мы ехали молча.

Написали ли вы свое завещание? — вдруг спросил Вернер.

Нет.

Л если будете убиты?..

Наследники отыщутся сами.

Перейти на страницу:

Похожие книги

16 эссе об истории искусства
16 эссе об истории искусства

Эта книга – введение в историческое исследование искусства. Она построена по крупным проблематизированным темам, а не по традиционным хронологическому и географическому принципам. Все темы связаны с развитием искусства на разных этапах истории человечества и на разных континентах. В книге представлены различные ракурсы, под которыми можно и нужно рассматривать, описывать и анализировать конкретные предметы искусства и культуры, показано, какие вопросы задавать, где и как искать ответы. Исследуемые темы проиллюстрированы многочисленными произведениями искусства Востока и Запада, от древности до наших дней. Это картины, гравюры, скульптуры, архитектурные сооружения знаменитых мастеров – Леонардо, Рубенса, Борромини, Ван Гога, Родена, Пикассо, Поллока, Габо. Но рассматриваются и памятники мало изученные и не знакомые широкому читателю. Все они анализируются с применением современных методов наук об искусстве и культуре.Издание адресовано исследователям всех гуманитарных специальностей и обучающимся по этим направлениям; оно будет интересно и широкому кругу читателей.В формате PDF A4 сохранён издательский макет.

Олег Сергеевич Воскобойников

Культурология
Крылатые слова
Крылатые слова

Аннотация 1909 года — Санкт-Петербург, 1909 год. Типо-литография Книгоиздательского Т-ва "Просвещение"."Крылатые слова" выдающегося русского этнографа и писателя Сергея Васильевича Максимова (1831–1901) — удивительный труд, соединяющий лучшие начала отечественной культуры и литературы. Читатель найдет в книге более ста ярко написанных очерков, рассказывающих об истории происхождения общеупотребительных в нашей речи образных выражений, среди которых такие, как "точить лясы", "семь пятниц", "подкузьмить и объегорить", «печки-лавочки», "дым коромыслом"… Эта редкая книга окажется полезной не только словесникам, студентам, ученикам. Ее с увлечением будет читать любой говорящий на русском языке человек.Аннотация 1996 года — Русский купец, Братья славяне, 1996 г.Эта книга была и остается первым и наиболее интересным фразеологическим словарем. Только такой непревзойденный знаток народного быта, как этнограф и писатель Сергей Васильевия Максимов, мог создать сей неподражаемый труд, высоко оцененный его современниками (впервые книга "Крылатые слова" вышла в конце XIX в.) и теми немногими, которым посчастливилось видеть редчайшие переиздания советского времени. Мы с особым удовольствием исправляем эту ошибку и предоставляем читателю возможность познакомиться с оригинальным творением одного из самых замечательных писателей и ученых земли русской.Аннотация 2009 года — Азбука-классика, Авалонъ, 2009 г.Крылатые слова С.В.Максимова — редкая книга, которую берут в руки не на время, которая должна быть в библиотеке каждого, кому хоть сколько интересен родной язык, а любители русской словесности ставят ее на полку рядом с "Толковым словарем" В.И.Даля. Известный этнограф и знаток русского фольклора, историк и писатель, Максимов не просто объясняет, он переживает за каждое русское слово и образное выражение, считая нужным все, что есть в языке, включая пустобайки и нелепицы. Он вплетает в свой рассказ народные притчи, поверья, байки и сказки — собранные им лично вблизи и вдали, вплоть до у черта на куличках, в тех местах и краях, где бьют баклуши и гнут дуги, где попадают в просак, где куры не поют, где бьют в доску, вспоминая Москву…

Сергей Васильевич Максимов

Культурология / Литературоведение / Прочая старинная литература / Образование и наука / Древние книги / Публицистика