Пэчворк. После прочтения сжечь

– Зато в Европе оно обеспечивает более или менее нормальную жизнь. Государство как идея может (и должно) защищать.

– Тут могут быть разные точки зрения, – неожиданно для них подаю голос я. – Это не «зато». Это договор. Способность не заметить ложь обменивается на кажущуюся безопасность внутри идеи государства. В то, каково это государство на деле, большинство не вдается. Большинству достаточно самой разумности существования этой идеи. Почему это подвисло? Потому что оголтелая воля к власти одних прекрасно уравновешивается волей к дивану – других. Паритет сил. Такое коромысло.

– Ого! – присвистывает П. – А ты хорошо излагаешь!

Д. подходит с бокалом, в котором покачивается прозрачно-виноградная жидкость.

– А что не так, если люди добровольно идут на это? – дразня, продолжает П., с интересом глядя мне в лицо. Честно говоря, все трое смотрят мне в лицо, и от этого неуютно, но я собираю свою твердость:

– Но с экзистенциальной точки зрения это запрещенный прием. Они не понимают, что государство играет на их страхе перед смертью.

– И правильно делает, – помрачнев, замечает хрупкий П.

– Но оно не дает ни бессмертия, ни реальной безопасности, – вот в чем правда, – опустив голову, говорю я.

– Иллюзию ее дает, – подхватывает Неандерталец.

– Да. И здесь водораздел между обывателем, который соглашается сделать вид, что это реальная безопасность, и революционером, который в каком-то смысле слишком трезв.

(Парни переглядываются.)

– Все мы где-то между. Вы ближе к обывателю здесь, простите, П. Это не оценочно.

П. смотрит на меня с изумлением и говорит Неандертальцу:

– Она тоже должна выступить.

И тут и Неандерталец, и Д. в один голос громко кричат:

– Нет!!!

(ради радикализма)

И вот тут я понимаю: я это сделаю.

Не ради Неандертальца. Не для того, чтобы доказать ему, что я – не просто сексуальный объект. Не ради того, чтобы доказать им троим, что я – не верблюд, не дитя-цветок, не бумажный цветок, не тычинка бумажного цветка.

Ради чистой траты. Ради космоса (долги надо отдавать с процентами). Ради куража. Ради выхода за пределы двух своих «я». Ради невозможной правды промежутков.

Много ради чего.

Ради любви ко всему, в конце концов.

Ради максимальной любви ко всему – уже и на грани исчезновения.

Ради радикализма. Ради радости. Ради скорости апгрейда. Ради безумия упрямства. Ради упрямства безумия. И я не буду жалеть об этом.

Уровень 29

(бунт)

…Покачнувшись от головокружения и какого-то накатившего восторга-отчаянья, я встаю и взмахом рукава отбрасываю все лишнее – сомнения, пытающиеся удержать руки, салфетницу и спинку стула.

Я бросаюсь к центральному столику, пока не перехватили, и прошу прощения у оратора, собирающегося говорить что-то под психоделику, которая здесь и сейчас звучит так изысканно, так невпопадно-старомодно.

Я направляю ему в лицо – свое, ситуативно-безумное, и, точно внутри гипноза, тихо вынимаю из его руки микрофон.

«Люди [гомон: «Да, это мы!»]. Сейчас я скажу что-то по касательной, но мне очень важно это произнести. Вам покажется, что я говорю не о прямых социальных действиях [свист], а лишь об опосредованных, то есть об искусстве. Но попробуйте услышать то, что за вашим представлением об этом. Попробуйте услышать.

Все еще хуже, чем кажется. Отношения между человеком и государством безнадежно испорчены [одобрительный гул]. Это так. Но это не все. Плесенью и трещинами пошло не только это. Взгляните на отношения между словами и вещами. Словами и вещами вообще. Их испортило вранье. Их почти нет. Государство внесло свою лепту в этот процесс. Не оно одно. Кстати, государство – это не только институт, но и слово тоже [свист и выкрики «не то, не то»].

Да, я про искусство. Но и про речь вообще. В лоб все уже сказано, дублировать это с наивным видом бессмысленно. Все вещи давно названы и расчислены. Все слова использованы. В том числе такое плотное, как вещь, такое конкретное слово «бунт».

Я вижу, как в зал входит новая группа парней, но продолжаю говорить. Мне ничего не жаль, я словила кураж своей – запойной – честности. Я сейчас – целиком и полностью – вброшена в событие, я – с потрохами – персонаж пьесы, придуманной не мной.

Сдуваю упавшую на глаза прядь:

«Вы говорите о борьбе с тиранией. Вы не видите, что это – частный случай. Что тирания – следствие торжества энтропии, захватывающей мир. Что миру не хватает энергии, что все рассеивается! Именно в этот момент, когда мы уже сдались энтропии, приходит тиран и берет нас, теплых и вялых. И лишь потом мы начинаем говорить, что это насилие».

Среди общего возмущенного бедлама – страшные глаза Неандертальца. Ко мне бросаются со всех сторон. Гитара заткнулась. Пришедший в себя оратор-по-очереди отбирает у меня микрофон, но я всухую ору:

«Зачем вы скучаете по вещам?! Не надо возвращений их, не надо имитаций! Давайте займемся промежутками! Они ведь, наконец, обнаружились! Промежутками между вещами. Давайте займемся прорехами между теснотой слов! Давайте установим новые связи между объектами, а объекты вообще оставим в покое! Давайте уважать личное пространство объектов!»