Педагогическая поэма. Полная версия

– Как – «для чего»? Вы видели, что они с санями сделали? Пускай теперь исправляют.

– Они и без твоего протокола исправят. Исправите ж?.. Вы лучше расскажите, как у вас в колонии. Говорят, у вас даже карцера нет!

– Вот еще, чего не хватало, карцера! А у вас разве есть? – заинтересовался Антон.

Публика снова взорвалась смехом:

– Обязательно приедем к ним в воскресенье. Отвезем сани в починку.

– А на чем я буду ездить до воскресенья? – завопил завхоз.

Но я успокоил его:

– У нас есть еще одни сани, пускай с нами сейчас кто-нибудь поедет и возьмет.

Так у нас в колонии завелись еще хорошие друзья. В воскресенье в колонию приехали чекисты-комсомольцы. И снова был поставлен на обсуждение тот же проклятый вопрос: почему колонистам нельзя быть комсомольцами? Чекисты в решении этого вопроса единодушно стали на нашу сторону.

– Ну, что там они выдумывают, – говорили они мне, – какие там преступники? Глупости, стыдно серьезным людям… Мы это дело двинем, если не здесь, так в Харькове.

В это время как раз наша колония была передана в непосредственное ведение украинского Наркомпроса как «образцово-показательное учреждение для правонарушителей». К нам начали приезжать наркомпросовские инспектора. Они не скрывали от нас, что в сельском хозяйстве мало понимают, что удел педагогических проблем может быть известен мне больше, чем им. Это уже не были подбитые ветром, легкомысленные провинциалы, поверившие в соцвос в порядке весенней эмоции. В соцвосе харьковцев мало интересовали клейкие листочки,[117] души, права личности и прочая лирическая дребедень. Они искали новых организационных форм и нового тона. Самым симпатичным у них было то, что они не корчили из себя доктора Фауста,[118] которому не хватает только одного счастливого мгновения, а относились к нам по-товарищески, вместе с нами готовы были искать новое и радоваться каждой новой крупинке.

Харьковцы очень удивились нашим комсомольским бедам:

– Так вы работаете без комсомола?.. Нельзя?.. Кто это такое придумал?

По вечерам они шушукались со старшими колонистами и кивали друг другу сочувственно головами.

В Центральном Комитете комсомола Украины благодаря предстательствам[119] и Наркомпроса, и наших городских друзей вопрос был разрешен с быстротою молнии, и летом двадцать третьего года в колонию был назначен политруком Тихон Несторович Коваль.

Тихон Несторович был человек селянский. Доживши до двадцати четырех лет, он успел внести в свою биографию много интересных моментов, главным образом из деревенской борьбы, накопил крепкие запасы политического действия, был, кроме того, человеком умным и добродушно-спокойным. С колонистами он с первой встречи заговорил языком равного им товарища, в поле и на току показал себя опытным хозяином.

Комсомольская ячейка была организована в колонии в составе девяти человек.

[30] Начало фанфарного марша

Дерюченко вдруг заговорил по-русски. Это противоестественное событие было связано с целым рядом неприятных происшествий в дерюченковском гнезде. Началось с того, что жена Дерюченко, – к слову сказать, существо абсолютно безразличное к украинской идее, – собралась родить. Как ни сильно взволновали Дерюченко перспективы развития славного казацкого рода, они еще не способны были выбить его из седла. На чистом украинском языке он потребовал у Братченко лошадей для поездки к акушерке. Братченко не отказал себе в удовольствии высказать несколько сентенций, осуждающих как рождение молодого Дерюченко, не предусмотренное транспортным планом колонии, так и приглашение акушерки из города, ибо, по мнению Антона, «один черт – что с акушеркой, что без акушерки». Все-таки лошадей он Дерюченко дал. На другой же день обнаружилось, что роженицу нужно везти в город. Антон так расстроился, что потерял представление о действительности и даже сказал:

– Не дам!

Но и я, и Шере, и вся общественность колонии столь сурово и энергично осудили поведение Братченко, что лошадей пришлось дать. Дерюченко выслушивал разглагольствования Антона терпеливо и уговаривал его, сохраняя прежнюю сочность и великолепие выражений:

– Позаяк ця справа вымагае дужэ швыдкого выришення, нэ можна гаяти часу, шановный товарыщу Братченко.[120]

Антон орудовал математическими данными и был уверен в их особой убедительности:

– За акушеркой пару лошадей гоняли? Гоняли. Акушерку отвозили в город, тоже пару лошадей? По-вашему, лошадям очень интересно, кто там родит?

– Але ж, товарищу…

– Вот вам и «але»! А вы подумайте, что будет, если все начнут такие безобразия!..

В знак протеста Антон запрягал по родильным делам самых нелюбимых и нерысистых лошадей, объявлял фаэтон испорченным и подавал шарабан, на козлы усаживал Сороку – явный признак того, что выезд не парадный.