Педро Парамо

— Не совсем так, дон Педро, не совсем так. Очень уж работа у нас деликатная, того и гляди, впросак попадешь. А расставаться с такими клиентами, как, например, вы, просто жаль; к тому же сразу лишаешься всех преимуществ, даваемых тебе репутацией. Переезжать, спасая живот свой, — это, если угодно, все равно что рубить сук, на котором сидишь. Каковы будут ваши распоряжения относительно бумаг? Где их оставить?

— Нигде не оставляй. Забери с собой. Разве в Сайуле ты уже не сможешь быть моим поверенным?

— Благодарю вас, дон Педро. От всей души благодарю за доверие. Но вынужден признаться: продолжать вести ваши дела не смогу. Несоблюдение существующих установлений в некоторых, так сказать, случаях… К ряду документов, свидетельствующих о кое-каких обстоятельствах, не должен иметь доступа никто, кроме вас. Попади такая бумага в чужие руки, она может стать орудием шантажа. Самое безопасное для вас было бы хранить подобные документы при себе.

— Ты прав, Херардо. Оставь их здесь. Я их сожгу. Есть бумаги, нет бумаг, кто посмеет оспаривать у меня право на мою собственность?

— Безусловно, никто, дон Педро. Никто. Что ж, позвольте откланяться.

— Поезжай с Богом, Херардо.

— Как вы сказали?

— Я говорю, да хранит тебя Господь.

Нотариус медленно пошел к дверям. Он был уже стар, но не настолько, чтобы волочить ноги, словно передвигает их через силу. По правде сказать, неохота, с какой он уходил, объяснялась другим: нотариус рассчитывал получить вознаграждение. Ведь он служил еще отцу дона Педро, покойному дону Лукасу, а потом в течение долгих лет, вплоть до сегодняшнего дня, и самому дону Педро; кроме того, напоследок занимался делами сына дона Педро, Мигеля. По правде сказать, старик рассчитывал, что ему за это заплатят. Одарят щедрой рукой. Не скупясь.

— Еду прощаться с доном Педро, — сообщил он сегодня жене. — Я знаю, он хорошо отблагодарит меня за труды. Я даже думаю, этих денег нам хватит и на устройство в Сайуле, и на то, чтобы безбедно прожить остаток наших дней.

Непонятно, откуда у женщин такое чутье? Они вдруг начинают сомневаться. Можно подумать, небо посылает им тайные знаки. Нет, жена совсем не была уверена, что он получит вознаграждение, на которое рассчитывал.

— Не надейся. В Сайуле опять придется зарабатывать на жизнь горбом, прежде чем снова станешь на ноги. Ни гроша ты с него не получишь.

— Откуда ты это взяла?

— Да уж взяла.

Нотариус шел к дверям, ожидая, что сейчас его окликнут: «Постой, Херардо! У меня от всех этих дел голова кругом идет, вот я сразу о тебе и не подумал. Но я все помню, ведь ты мне оказывал услуги, которых не оплатишь никакими деньгами. Прими от меня этот скромный подарок».

Однако его не окликнули. Он перешагнул порог, отвязал лошадь от коновязи, сел в седло и тронул шагом, чтобы расслышать, если все-таки позовут. Старик направил коня на дорогу в Комалу и ехал, никуда не сворачивая. Когда Медиа-Луны уже не стало видно, он подумал: «Я мог бы попросить у него в долг, но это было бы слишком большим унижением».

— Я, кажется, не совсем правильно поступил, дон Педро, и поэтому решил вернуться. Я с удовольствием буду и дальше вести ваши дела.

Нотариус говорил это, сидя в кабинете Педро Парамо. Не прошло еще и получаса с той минуты, как он отсюда вышел.

— Хорошо, Херардо. Бумаги там, где ты их положил.

— Я хотел бы также… Нельзя ли мне в связи с переездом… Расходы… Небольшой аванс в счет моего гонорара… Ввиду, так сказать, чрезвычайных обстоятельств, если, конечно, вы считаете возможным.

— Пятьсот?

— А немного больше, ну хотя бы… не знаю…

— Тысячи хватит?

— Я бы хотел пять тысяч.

— Что? Пять тысяч песо? Где мне их взять? Ты же знаешь, все мои деньги вложены в имение. Земля, скот — вот мое состояние. Ты же прекрасно знаешь. Тысячу, пожалуйста, дам. На что тебе больше?

Старик ничего не ответил; он сидел, уронив голову на грудь, и думал. На письменном столе звенели отсчитываемые доном Педро монеты. Он думал о том, что дон Лукас так и не выплатил ему гонорара, о том, как молодой дон Педро заявил, что начинает новый счет. А сколько неприятных хлопот было у него из-за Мигеля! Раз пятнадцать, если не больше, спасал он мальчишку от тюрьмы. Одно только убийство это чего стоило! Как его звали, убитого-то? Ага, вспомнил, Рентериа. Некий Рентериа был найден мертвым со вложенным в руку револьвером. Потом все обошлось, и Мигель куражился, смеялся, а тогда здорово перетрусил. Одно это дельце, во сколько бы оно вскочило дону Педро, дойди до следствия, не говоря уж до суда? А изнасилования? Не раз и не два выкладывал он денежки из собственного кармана, чтобы умаслить потерпевшую, заткнуть ей рот. «Да ты, глупая, радоваться должна, что беленького родишь», — уговаривал он очередную жертву.

— Вот, Херардо, возьми. Да смотри береги их хорошенько, они не дают потомства.

— Да, но и убитые не дают потомства, — проговорил он, все еще погруженный в свои мысли. И добавил: — К сожалению.