Пейзаж души: «Поэзия гор и вод»

Пейзаж, обозначенный поэтом в стихотворении, не обладает объективированностью, собственной «самостью», он не существует вне данного стихотворения. Поэт не бесстрастно фиксирует увиденное, а пропускает пейзаж через себя, вносит в него свою личность, свои чувства и тем самым одухотворяет его, расширяет за счет своего внутреннего времени и пространства, то есть фактически создает этот пейзаж. В такой совокупности время художественного произведения обретает объем и движение, обогащается, становится качественно иным, то есть это не «два времени» (объекта и субъекта), а сросшееся «субъект-объектное» время, выходящее к читателю через активное и творящее сознание поэта. К настоящему (время данного пейзажа или события) и прошлому (время события, происшедшего в жизни поэта, возбудившего его чувства и наложенного на текущее время стихотворения) прибавляется третий пласт — будущее, возникающее как намек, как предсказание, как предостережение (порой в художественный текст прямо вводится фигура «гадателя» — бывает, что и в негативе: «Что сказать мне Тан-гадатель сможет? / Да и Цзичжу не отыщет слов…»). Иногда по форме это настоящее время, но вставленное в некую сновидческую конструкцию, в совокупности становящуюся откровением, как, например, в стихотворении № 19 цикла «Дух старины»: поэт летит по Небесам вместе с бессмертными святыми и видит внизу на Земле мятежные орды восставших против легитимного сюзерена степняков («Я вижу, как к Лояну по земле / Мчат орды дикие сквозь бурелом. / Там реки крови разлились в степях, / Вельможные уборы на волках»).

Так или иначе, но в центре этого хронотопа — сам поэт-демиург, своим сознанием, своей волей организующий мир по своим замыслам. Время Ли Бо персонифицировал в мифологических и исторических личностях и событиях, в явлениях природы, в сюжетах мифов («В Восточной Бездне тонет Хуанхэ, / А в Западной — полдневное светило»; «На севере — Пучина-Океан, / Там рыбища невиданной длины. / Что три горы, стоит над ней фонтан, / Вбирает сотню рек глотком одним. / Чуть шевельнется — и валы пошли, / Взыграет — ураганы понеслись… / Как вдруг — на девяносто тысяч ли, / Неудержимая, взлетает ввысь»).

Как конфуцианец он видел движение истории не через череду лет и веков, а в фокусе явленных ею героических образцов культурной цивилизации. Но его поэтический взгляд не реконструировал прошлое, не задерживался в нем, а притягивал к настоящему для морализаторского вывода, тем самым соединяя временные пласты в некую оценочную совокупность, важную, по его представлениям, для сегодняшней действительности.

Как даос он жил в природе, жил природой, вчувствовался в природу, ища в ней следы той Изначальности, которая, еще не испорченная удаляющейся от доформенной Чистоты человеческой цивилизацией, существовала в гармоническом единстве чистого естества и высокой культуры первопредков. Возрождение былой гармонии он, казалось, узрел в современной ему величественной династии Тан: «Воспряла Древность только в доме Тан, / Все снова стало ясным и простым, / Талантам многим к свету путь открыт, / Резвятся рыбками в кипенье волн, / Созвучьем тела с духом стих звенит, / Как полный звезд осенний небосклон».

Реально, однако, он был разочарован пренебрежением столпов власти, определявших вектор движения государства, к «божественной музыке», то есть к нравственному стержню общества: «Что Дао им! Влечет кутеж один, / Их тает время, словно ветерок. / Им ли услышать, что с заветной цинь / Пурпурный Гость уже зашел в Чертог?!»

В самом слове, обозначающем время (ши), в качестве ключевого элемента (иероглиф есть единство составляющих его значащих графем) стоит «солнце», а дополняющий его другой элемент складывается из знаков «земля» и единица измерения протяженности, то есть время есть та или иная фаза светила в разное время земных суток. Этим самым введена привязка понятия земного времени к небу, к солнцу и к цикличности, становящейся характеристической чертой движения времени.