Пейзаж с чудовищем

Он прошел через алую гостиную, через ту проходную комнату, где накануне скандалила няня. Голоса доносились из галереи, двери ее были приоткрыты.

Мещерский вошел.

– Эти четки с Тибета, мне их подарил буддийский лама, надо же, какая жалость! Наверное, нитка сгнила.

– Сейчас все соберем до бусины.

Евдокия, Юлия Смола и невысокий блондин в потертых джинсах и белой рубашке стояли посреди галереи. Гарик Тролль и тот самый рыжий мальчишка в сером спортивном костюме, встреченный Мещерским в коридоре, ползали на коленках по навощенному паркету, заглядывали под кресла и демонстрационные музейные витрины и что-то собирали.

Блондина в белой рубашке с расстегнутым воротом и полупустым бокалом для виски Мещерский узнал – то был популярный актер Иван Фонарев.

Но не он и не Евдокия, позвякивавшая кубиками льда в своем коктейльном бокале, привлекли в тот момент его внимание. И не мальчик, и не Гарик Тролль.

А картины галереи. Сама галерея не могла похвастаться большой площадью, и дизайн выглядел скромно: стены, выкрашенные белым, чтобы ничто не отвлекало.

Картины размещались в два ряда на левой стене от входа, так чтобы свет из двух окон создавал естественное освещение. Мещерский скользнул взглядом – все вперемешку: Левитан, Бакст, Айвазовский, Поленов, Натан Альтман, Сомов, Билибин, Бурлюк, из современных – Дубосарский.

На противоположной от двери стене висели в ряд всего четыре полотна. Не слишком большие по размеру.

Мещерский глянул на них и ощутил в животе холод – словно он проглотил ледяную глыбу.

– А, наш князь Серж Мещерский! – Гарик Тролль поднял голову от пола. – Хорошо спали, ваше сиятельство?

Мальчишка, ползавший на коленках, хихикнул. Он поднял голову и тоже посмотрел на Мещерского. А тому показалось, что он персонаж сцены из романа «Идиот». Князя Мышкина, юродивого, так же встречали в богатых гостиных.

– Тибетские четки собираем, – прокомментировал свои действия ГарГарик. – Миша, да все уже, хватит.

– Нет, вон туда еще бусины закатились. – Рыжий мальчик по имени Миша ловко нырнул головой под дубовую витрину на ножках, где под стеклом были выставлены миниатюры.

Когда вылезал, пятясь, он толкнул Ивана Фонарева. Но тот не среагировал. Он пристально смотрел на четыре картины на стене.

На картины взирала и Евдокия Жавелева.

– Ужас! – сказала она. – Как такое вообще можно дома вешать?

Мещерский шестым чувством понял: вот они, четыре картины Юлиуса фон Клевера, объединенные общим названием «Пейзаж с чудовищем».

Но поначалу воспринял их как жуткий ребус.

Как и те полотна, что он видел в Интернете с подачи Данилевского – «Лесной царь», «Забытое кладбище», – эти картины были написаны в строго реалистичной, академической манере, с максимально точным изображением деталей. И это тревожило больше всего. Этот подчеркнутый реализм, приземленность – при пугающей фантастичности некоторых других вещей.

Первая картина изображала итальянский пейзаж – так, по крайней мере, сначала показалось Мещерскому. Белая итальянская вилла в буйно разросшемся парке. Кипарисы, пальмы, кусты роз. Закатное небо, словно пронзенное оранжевыми лучами заходящего солнца. На втором этаже – открытая терраса, а на ней изображены дамы в кринолинах и господа в сюртуках – хорошее общество девятнадцатого века, собравшееся скоротать итальянский вечер. А в правом нижнем углу картины фон Клевер изобразил нечто.

Косматая тень под сенью миртовых зарослей. Тень еще более темная, чем кусты, зеленые заросли – декорации для этого размытого существа, припавшего к земле и смотрящего в сторону итальянской виллы. На фоне четкой академической живописи фантом был изображен словно в небрежной смазанной манере, однако производил тревожное, почти физически страшное впечатление именно тем, что нельзя было понять, кто или что изображено. Зверь ли, человек ли, или то и другое – полужабья-полуобезьянья поза, первобытная мощь во всем облике, скрюченные конечности, напружиненные, словно для молниеносного хищного броска.

Вторая картина изображала фасад виллы крупным планом. Словно вы, зритель, приблизились к дому. И закат уже догорел. В пепельных сумерках в римском парковом светильнике мерцал огонь, отбрасывающий отсветы на фасад и на песчаную аллею, ведущую к парадному подъезду. Белый фасад виллы словно фосфоресцировал. Было отчетливо видно, что второе по счету окно на первом этаже распахнуто настежь. А на песчаной аллее почти у самого крыльца лежала мертвая птица – белый павлин. Он лежал на спине, поджав скрюченные лапы по-куриному. Брюхо его было распорото, выпущенные кишки и ошметки окровавленной плоти были изображены художником с анатомической точностью. На песке вокруг павлина валялись белые перья.

Мещерский ощутил, что ему не хочется смотреть две другие картины. Этой, с изуродованной птицей, достаточно.

Однако удержаться было нельзя.